Вторжение в Московию - Валерий Игнатьевич Туринов

Пахомку, когда тот заикнулся было, что, может быть, прислать ему Агашку.

— Да иди ты с ней к!..

Но наконец он всё-таки улёгся, чтобы хотя бы немного отдохнуть… «Проклятие!..» Завтра опять весь день придётся трястись верхом, гнать с войском быстрым маршем на Брянск.

Но они упустили время. Погоня за Кашиным не удалась. Будило так и не достал его, вернулся к царю. А тот уже расположился укреплённым лагерем в десяти верстах от Брянска, подле Свенского монастыря.

Матюшка встретил его едкими словами:

— Чтоб… твоя Matka Bożka![33] От тебя ушёл даже Кашин! Вы, поляки!.. Пить горазды да орать, что вот, мол, мы, гусары-молодцы!

У Будило, добродушного Будило, весельчака и забияки, пьяницы к тому же не последнего, глаза полезли на лоб.

— Гусары, Меховецкий и Будило уходят! — через какой-то час после ухода от него полковника доложил ему Федька Гриндин, крутой боярский сын. Он первым из боярских детей примкнул к нему, за это Матюшка сделал его думным дворянином и своим ближним.

— Ну и пускай катятся к…! — обозлился Матюшка и выругался по привычке.

Гриндин ушёл из его шатра. Но вскоре в шатёр бочком протиснулся Пахомка, всё осмотрел, в порядке ли, как обычно делал, следя за царским бытом. Затем он присел на сундук около входа и глухо кашлянул, словно был простужен.

— Ну что тебе? — не выдержал Матюшка его тянучки. — Зачем пришёл?

— Государь!.. Вот это… Не дело так… С кем воевать-то?.. Послать бы надо, за ними… Повиниться…

Пахомка попал в самую точку. Матюшка и так уже раскаивался, что круто поступил с полковниками. Сейчас же и сам хотел, чтобы кто-нибудь уговорил его вернуть гусарские полки.

В шатёр вошёл Гриндин, и тоже вроде бы случайно.

— Ладно! — стукнул Матюшка кулаком о стол, делая вид, что поддался доводам дьяка. — Гони, Федька! — велел он Гриндину. — За этими изнеженными панами! Уламывай, мол, государь то слово крепкое берёт назад и вины свои приносит!

— Слушаю, великий князь! — выпалил Гриндин, расплываясь улыбкой. Он, что таить, уже прочно сошёлся с полковниками, ходил у них в приятелях, надёжней, уверенней чувствовал себя рядом с такими воинами.

И он догнал гусарские полки уже вёрст за тридцать от Брянска, недолго объяснялся с полковниками. Те тоже дали уговорить себя. И он вернулся с ними на следующий же день.

У Свенского монастыря они простояли неделю, затем двинулись на день Покрова в сторону Карачева.

— Коли на Покров лист с дуба не чисто пал, знать, зима будет суровой. Ох, государь, суровой! — трясясь на коне позади Матюшки, заохал Пахомка, как древний дед, открывший в себе под старость тайны природы.

— Не каркай! — оборвал Матюшка его.

Позади него там же ехал и Петька, влив в седло горбатое и злое тело, и как мизгирь поводил холодными глазами.

— А ну-ка, Пахомка, отгадай! — пристал он к дьяку. — Стоит на одной ноге дурак — на нём колпак, кто мимо идёт, всяк поклоны бьёт! Ха-ха! Кто это?

— Кто, кто?.. Ты!

— Эх, Пахомка! А ещё умный!.. Гриб это!

Они, дьяк и шут, достойные друг друга, вели бесконечную вражду между собой из-за него, из-за царя.

— Перестаньте! — сердито прикрикнул он на них.

Пахомка проворчал себе под нос: «Бог дал попа, а чёрт шута!» — и замолчал.

Под Карачевым Матюшка был приятно удивлён: на службу к нему пришли несколько тысяч запорожских казаков. Они стояли лагерем, большим и шумным, на берегах тихой Снежети-реки. С такими силами он уже уверенно захватил Белёв и направился дальше, к Крапивне.

Крапивна. Димитрий устроился на воеводском дворе в крепости. А гусары и казаки стали лагерем под городом.

Уже и осень заявила свои права на жизнь, на всю округу.

Меховецкий вошёл в воеводскую избу к царю.

Матюшка же только что встал и выпроваживал от себя Агашку. А та, уходя от него, метнула жаркий взгляд на полковника и пошла, покачивая зазывно бёдрами. Матюшка заметил это и выругался вслед ей: «Ну, ты, стерва, я тебе… покажу, как…!»

Он захлопнул за ней дверь, подошёл к Меховецкому и покровительственно потрепал по плечу его, своего гетмана, своего «радетеля», как он мысленно окрестил его.

Меховецкий не удивился на эту вольность, но и не подал вида, что это неприятно ему. Он стал побаиваться его… «Только этого не хватало!» — с раздражением всплыло в голове у него как-то раз, но он не знал, что же ему делать теперь-то.

А Матюшка начал одеваться тут же при нём. Он натянул на себя свой старый кафтан, и такой поношенный, что тот же нищий кармелит выбросил бы его на помойку. Затем он подпоясался верёвкой, случайно попавшей ему под руку. Ну, точь-в-точь как крестьянин, когда подтягивает свой зипунишко ветхий.

Он сразу заметил, что гетман обеспокоен чем-то. И этим неспешным одеванием тянул время и видел, что тот изводится от нетерпения. Так он приучал его уважать себя.

Следом за Меховецким в горницу вошёл пан Будило и тоже выглядел серьёзным, что было необычным для него, беспечного, всегда навеселе гусара.

И тут же в горницу ввалился Пахомка. Ему, должно быть, сказала Агашка о гостях у царя. И он с порога забубнил о том, о чём тревожился и говорил всегда не к месту.

— Скорой зимы, государь, не жди! Слякоть, грязь будет до самой Казанской![34] На Лампея[35] рога у месяца кажут на полдень!

— Да оставь ты! — отмахнулся от него Матюшка.

— Государь! — заговорил Меховецкий с озабоченным как никогда лицом; таким он становился, если действительно происходило что-то важное. — Тула пала!..

Он мог бы не говорить больше ничего.

— Отступать немедля! — вдруг прорезался твёрдый голос у пана Будило. — Уносить скорее ноги! Пока им не до нас, не до погони!

«Как же так!» — пронеслось в голове у Матюшки. Он моментально забыл, что он царь, великий князь. Он был настроен идти на Москву, а тут приходится бежать из какой-то Крапив-ны… И страх, и жалость, и злость неизвестно на что-то — всё забродило в нём, противилось чему-то, тянуло к тому, что было впереди. Вот только, представлял он себе, нужно обойти Тулу, а там города сдадутся на его милость.

Страх взял своё, тот самый страх. Его, казалось, в нём не было уже давно. С тех пор как он поверил в каббалу, открыл смысл чисел, их тайну, гармонией повеяло нездешней на него, мир ясным стал. Нашёл он в нём и место для себя. Оно по праву его, открытие его, а не какого-то там Меховецкого… Сейчас не знал он,