Образцовая смерть - Габриэль Витткоп

Город сумел очаровать адельфов богатством зеркал, где тьма порой вспыхивала ярким огнем, похожим на бирюзовую искру в глазу. Больше всего им нравилось любоваться собой в зеркалах своих покоев, собственной наготой цвета слоновой кости и отражениями своих странных половых органов — четыре, шестнадцать и так до бесконечности, если зеркала располагались друг напротив друга. Плоть между бедрами множилась ослепительным садом, бескрайним парадизом. Hortus deliciosus[44] каким-то чудом расцветал в хрустальном холоде, пока Клод и Ипполит совокуплялись перед ним. Запыхавшись, они влюблялись в этих двойников, молча присоединявшихся к их ласкам, в этих прекрасных уродов, которые усугубляли их грязный разврат.

Спустя некоторое время, сочтенное ими приличным, хоть и кратковатым, адельфы вернулись в Париж и, убедившись, что все осталось по-прежнему, возобновили светскую жизнь, столь милую их сердцу, тем более что здешняя мода показалась им красивее и элегантнее итальянской.

Свет высоко ценил их общество, и многие млели при звуках их виолончельных голосков, нежно ласкавших нутро. Все были без ума от их красоты и необычайного сходства, а сами они кокетливо наслаждались вызванным смущением. Свечи на люстрах меркли, как только близнецы появлялись в гостиной, на долю секунды воцарялась тишина, которая, казалось, будет длиться вечно — неслышная, но изнуряющая. Танцующие, музыканты и те, что беседовали на диване или играли в триктрак, ощущали, как в этой пустоте, жгучей, словно рана, сквозило что-то мрачное и страшное. Счастье адельфов истребляло всех остальных, точно огонь. Затем танцующие, игроки в триктрак и острословы начинали быстро лопотать о комете, театре или подагре, мучавшей маркиза д'Аржансона. Уроки мсье Шевретта пошли впрок, и близнецы танцевали лучше всех. Как приятно было видеть, когда брат сопровождал сестру или, возможно, сестра брата — так называли их в свете, и это их весьма забавляло. То было огромное наслаждение: глаза мужчин загорались, а женщины, бледнея, нервно обмахивались веерами. Нередко адельфы оставляли на своем пути лужи крови, качающиеся веревки и круги на воде.

Они проявляли лишь слабое любопытство, и распутники из Пале-Рояля не изумили их, так же, как некогда не встревожили сен-медарские конвульсионеры. В притоне, сплошь увешанном мишурой, адельфы видели, как игроки изнемогают за бириби или разоряются за роковым фараоном, тогда как на антресолях некий лицемерный Любен,[45] намазанный свинцовыми белилами, принимал посетителей борделя с разбитыми диванами и продавленными креслами. Аббаты отдавались там возбуждающим плеткам, потасканные куртизанки становились на колени перед набожными, но развращенными отцами семейств, и, как некогда в Сен-Медаре, слышались стоны и рев. Исследования такого рода почти не удивляли близнецов, и они предпочитали гостиные, где заменяли ум веселым нравом. Они вызывали зависть, поэтому у них было полно врагов, которые, побаиваясь радостной злобы адельфов — этой игровой, почти кошачьей наклонности, умело скрывали свои намерения. Так что Клод и Ипполит не замечали кокеток, сохнущих от злости, оттесненных кавалеров, заговорщицких подмигиваний, шушуканья за веерами и поджатых губ. Уста источали мед хорошего тона, но сердца наполнял горчайший деготь. Пузыри и волдыри ненависти вздувались и бесшумно лопались. Как могли Клод и Ипполит, отраженные друг в друге, постичь подобные движения? Вместо того чтобы ненавидеть, они смеялись.

— Вот послушай, золотко, — сказал один другому, садясь в карету:

У почтенного мсье де ЛиньераПрямо в церкви случилась премьера,Второй раз у него вставалНа венецьянский карнавал,Ну а третий — когда его хор отпевал.

Но кучер подслушал. Дело в том, что он был любовником Розетты, которая, уже давно служа мадмуазель Мелани де Линьер, была так же предана своей хозяйке, как та — своему брату Жозефу. Мелани де Линьер можно сравнить с черносливом, правда, пересушенным и несладким. Она казалась самим воплощением сухости — старых кож и ломких костей. Крючковатый нос и большие черные глаза придавали ей некую настороженность, ожидание чего-то недоброго. Хотя губ у нее почти не было, зато ее ночи изобиловали сновидениями. Она бегала по лабиринтам, заполоненным мужчинами и самцами зверей с горящими от желания взорами. Обмирая от страха, пересекала она сумрачные улочки, где ее подстерегали сатиры. Днем мадмуазель шила одежду для бедняков, а вечером читала «Подражание», которое становилось подражанием «Подражанию», ибо в нем прорастал гнусный, отталкивающий зародыш.[46] Тем не менее, некий порыв, искренняя и безоглядная тяга увлекала ее к Жозефу, хотя бесплодность этого стремления ранила ее, а бессилие унижало брата. Когда большая любовь сменилась ненавистью, адельфы появились как раз вовремя, дабы вкусить ее разлившейся желчи.

Хотя Жозеф не был таким ханжой, как сестра, желчность их роднила. Он стал посмешищем, но даже не из-за супружеских измен, известных всякому, а благодаря импотенции. Он консультировался у врачей и аптекарей, даже у шарлатанов, принимал снадобья и проходил курсы лечения — столь же нелепые, сколь и бесполезные. Его недуг был неизлечим, и дряблый член лежал на бедрах, будто забытая вещица. В довершение позора его жена сбежала с чернокожим пажом, и это бегство рассмешило весь Париж. Тогда смертельно уязвленный Жозеф де Линьер начал коллекционировать гравюры с изображением военной формы: каждая в некотором роде заменяла несбыточное совокупление. Он вклеивал в большой альбом эти гравюры на тонкой бумаге, создававшие иллюзию огромного эротического богатства — драгоценной крепости, неприступной для любых негров.

Распространившиеся стишки воскресили смех, некогда вызванный бегством, и вскоре стало понятно их происхождение. Вместе с тем вирши разожгли дикую ненависть в душе Жозефа де Линьера и его сестры, в голове которой они беспрестанно вертелись. Старая дева, тайком извещенная Розеттой, разделяла позор своего брата, как и в те дни — черные, словно кожа негра. Но теперь позор еще больше омрачился и усилился, став ощутимым и осязаемым. Позор плоти, сильнее всякого общественного позора, нисходил в мышцы Жозефа, его артерии, костный мозг и заполонял череп. Поскольку Жозеф был неспособен почтить Приапа (и лишь поэтому), позор стал его костяком, самой его сущностью. Пытаясь поднять собственную самооценку воспоминаниями о тех временах, когда сражался в Польше, Жозеф облачался в старый офицерский мундир и любовался собой в зеркале. Но позор таился под мундиром и окружал своим ореолом Мелани.

Де Линьеры любили азартные игры — поразительная, неожиданная черта в людях их породы. О посещении притонов не могло быть и речи, поэтому они часто наведывались в гостиную откупщика мсье Гайяра, где можно было поиграть в вист. Столкнувшись там со своими соседями де Сент-Эффруа, Мелани обвела всю комнату невидящим взором, от которого, впрочем, ничто не ускользнуло. Прежде всего — ревнивое восхищение близнецами, словно меч в животе старой девы. Сердце у нее обливалось кровью, когда щеголь танцевал менуэт с Клодом или, возможно, Ипполитом, сиявшим в сизом шелковом контуше, вышитом розочками, или когда Ипполит, а возможно, Клод, в одном из самых элегантных французских нарядов, вел щеголиху танцевать джигу. Если, как говорится, любовь слепа, то ненависть, наоборот, прозорлива, и у проницательной Мелани было время подумать. Она словно учуяла запах инцеста, который у нее самой, конечно, не было ни возможности, ни мужества совершить, хотя его зародыш дремал в глубине ее души. У этих Сент-Эффруа, наверняка, есть какая-то тайна.

Сидя друг напротив друга, Жозеф и Мелани тонко нарезали маленький паштет из перепелки. Говорили они мало, и тишину нарушал лишь звон хрусталя да столовых приборов. Мелани медленно положила нож.

— Ты не заметил, братец, странный голубой блеск, который я бы даже назвала бирюзовым, в левом глазу мсье де Сент-Эффруа или его сестры?.. Такое впечатление, будто они меняются ролями…

— Но нельзя же меняться глазами, дорогая сестра.

— Не глазами, а одеждой.

Они переглянулись. Ненависть тоже облачилась в новую одежду и явилась с поднятым забралом, воинственная и хорошо вооруженная. Ей осталось лишь придумать какую-то искусную стратегию.

Розетта и Ренод часто встречались в городе, когда выходили за нитками или пудрой. Ренод, брошенная в башне и воспитанная в приюте для найденышей, поступила на службу к Сент-Эффруа в двенадцать лет. Рено, родившийся на босской ферме, с пяти лет стерег скотину, а затем уехал с графом де Сент-Эффруа чистильщиком в Париж. Там он встретил судомойку Ренод, и медленно, упорно, благодаря интригам, подхалимству и собачьей верности, оба поднялись до положения комнатных слуг. Их брак оказался бездетным. Волосы у них уже начали седеть, и после сорока лет службы впереди простирался лишь хмурый горизонт домашних работ. Сложенное белье, прибранные стулья, пришитые пуговицы, шоколад на серебряном подносе да помои, выливаемые в сточную канаву. В церкви им обещали рай с гимнами и арфами, но до рая было далеко.