После сделанного - К Тарасов

- Ну спасибо! - сказал Децкий.

- Точно дурак - иронизируешь. Я ведь серьезно говорю. У меня тоже был следователь, утром. И у всех будет. Сам же ты его попросил, а теперь плачешь...

- Как ты думаешь, зачем следователю Павел? - спросил Децкий. - Образ жизни, деньги - пустяки все это. Тут похуже, он убийство подозревает.

Катька опешила.

- Так-то, Катенька, - взял реванш Децкий. - Вот тебе и слабый пол. Кто-то не побоялся.

- А какие основания, доказательства? - спросила Катька.

- Мне откуда знать, не я убивал. Может, есть, может, нет.

Помолчали.

- Да, - сказала Катька. - Возможно. Паша кататься не любил.

- Вот-вот. И не пьянствовал в одиночку.

Опять помолчали.

Потом Катька попросила сменить грелки. Децкий пошел в кухню, поставил на газ воду, смолол кофе, для Катьки подогрел липовый чай, составив чайнички и чашечки на поднос, принес в комнату.

Катька лежала на диване - поблекшая, унылая, ленивая, как все больные. И губы не были намазаны, и волосы были непричесаны, и мятый халат сидел на ней по-старушечьи, и деревенский платок на пояснице и толстил и простил, словом, обычной больной бабой стала Катька, бабой одинокой, никому в своих болезнях не нужной. Децкий прямо так и подумал: "А где ж умник твой? Как в постель - бегом, как грелки носить - ползком". Больной бабе жить плохо, думал Децкий, а больной и одинокой не вдвойне, в сто раз хуже. Броди по квартире, жди, когда соколика принесет. А он для радостей прилетает; ишачить - грелки менять, лекарства давать, обед сготовить - ему ни к чему, это муж должен делать. Был и муж, но схлопотал густые рога и вышел в отставку. Второй сам умер, а третьего дурака вот уже десять лет не находится. Но не Катю было жалеть. Отлежится, почки отпустят, думал Децкий, - и опять на коня. Мужа нет, детей нет, семьи нет... А что в них? Муж обалдуй, сядет перед телевизором, как в тысячах квартир сидит, и корми его, слушайся, встречай... А дети разве кровь и здоровье не пьют? Кто же больше них соки из родителей выжимает?.. Вообще, семья... Богатой женщине одиночество не грозит. Это уборщице какой-нибудь страшно: куда ж без детей и мужа, нельзя, кому же без них нужна. Никому не нужна. Только метле своей и лопате. Катенька жизнь понимает, думал Децкий. Пока весела, пока есть относительное здоровье - надо выбрать свое дотла, ничего сырой земле не оставить, всю энергию промотать, а уж там, как грянет бабья смерть, там взять тихого трудягу-пенсионера, чтобы в магазины ходил и на базар за зеленью ездил, и жить с ним в глубокой верности уже до гробовой доски. Но теперь всем хвосты прижало, думал Децкий. Мы трусы. А сама? По какому поводу почки заныли? Надорвалась в комиссионке? От любви к Олегу Михайловичу? Страшно - вот и заныли.

- А что у тебя с почками? - спросил Децкий.

- Камушек, Юра.

- Камушек?!

- Да, камушек. Дробить надо идти.

- Говорят, это болезненно.

- Болезненно! - хмыкнула Катька. - Болезненно - это когда ты Витеньку в глаз бил. А камушек - больно. За что ж ты его?

- За то, что очень умный, чистюлька вонючая, вошь в белых перчатках.

- Ну, я таких образов не понимаю.

- Очень точный и правильный образ, - сказал Децкий. - Вхожу, вежливо предлагаю вспомнить, где был и что делал в тот вечер, когда Паша разбился. Так не поверишь - озверел. Во, видишь, - и Децкий приподнял пальцами губу. - И ногами прыгал в живот, как японец.

- И правильно делал. Жаль, что не попал, - сказала Катька. - Тебе не пришло в голову, что с таким же правом можно думать о твоей вине?

- О моей?!

- О твоей, - повторила Катька. - Ванда рассказывала, что ты куда-то ездил поздно вечером.

- Ездил, да, - согласился Децкий. - А как скоро вернулся, Ванда тебе не сказала? Спроси. А когда Паша погиб, знаешь? Он в час ночи погиб. А я вернулся в половине двенадцатого.

- Бог с тобой. Не сомневаюсь. Не хватало только, чтобы ты друзей убивал. Но другие-то тебя меньше знают. Ты всех посещаешь, выспрашиваешь; что им остается думать, может, ты таким макаром следы путаешь. Сам посуди: ну какой резон Витюше или Данилушке убивать Павла, они с ним дела не имели. Более всех он опасен тебе. Сейчас, когда Паши бедного нет, ты практически неуязвим. Это я предположительно говорю, - быстро добавила Катька, заметив, что Децкий начинает звереть. - Так они думают.

- Кто они? - строго спросил Децкий.

- Кто, кто. Все. Петр Петрович, например.

- Вот сволочь, - дохнул злобой Децкий. - Мне Паша опасен? А ему, значит, не опасен. Да они напарники были. Тебе ли объяснять?.. Вот же гад, вот гад! То-то прячется тля складская... Может, это он следы и путает. А ты уши развесила, веришь.

- Возможно, - сказала Катька. - Может, он темнит, может, Павел сам разбился. Лучше не лезть в эти дела.

- Ну конечно, я должен залезть в конуру и хвост поджать, как меня Данила Григорьевич, Витька, твой аморант и ты учите. А четырнадцать тысяч? А кто Пашу смолотил на камнях? А кто старуху в гроб положил?

- Ну, Юра, ты психопат, - объявила Катька. - Хочется - делаю. Не ведаешь, что творишь. Кто ж тебе признается, что деньги украл. Ты ведь его сразу убьешь.

- Зачем, - сказал Децкий, - не убью.

- Ну, побьешь, ребра сломаешь. У тебя мозги бычьи, подразнили - ты очертя голову и понесся. Учила я тебя, да, жаль, недоучила. Тебе бы жену такую, как я.

- Отбудем срок - поженимся! - пошутил Децкий.

- По лбу себя постучи, дурак, - сказала Катька, - не то черт услышит.

Проболтали еще полчаса, и Децкий отправился домой.

Отъехав три квартала, он побежал в телефонную будку звонить Петьке. Ничего ему сейчас так сильно не хотелось, как услышать Петькин голос, потом встретиться, взять за грудки и ударить о стену, а потом слушать. Но молчал телефон, никто не снимал трубку. Может, нарочно не снимает, подумал Децкий, с него, гадины, станется. И решил поехать к завскладом домой. Поехал.

Ведь какой гад, думал Децкий, гад подколодный, просто гадюка. Экую сплетню придумал. Стало ясно, почему Виктор Петрович бесился и укрылся за дверью, - убийца пришел; он физически боялся, и душевно боялся, и негодовал, что его стараются примазать к убийству. Стало понятно, почему Данила твердил про совесть - мол, ты убил, дело твое, но нас, но меня зачем приплетать? По этой причине коллекционер отгородился. А Петька, змея и крыса, делает вид, что даже увидеть боится. И все они друг дружке передают: у меня был, выспрашивал, ангелом притворялся. Убийце же радость. Он при случае и Сенькевичу доведет: в тот вечер Децкий ездил по городу. Куда в такое время? Зачем? Без свидетелей? Почему сразу не сказали? Какие причины имели для сокрытия? И Ванда - дура болтливая, думал Децкий, в туалет сходишь - уже все знакомые знают, что сходил. На полчаса отлучился - звон. Кормишь, поишь, одеваешь дуру холеную - она же и накаркивает. Хоть возьми и язык ей отрежь. И следователь, черт шустрый, на пятки наступает. Что его к вдове понесло. Хоть бы совесть имел; не успели вынести человека, как здравствуйте - уголовный розыск. Следит он, что ли? Децкий рефлексивно заглянул в зеркальце - сзади шел мотоцикл, а за ним, насколько видна была улица, машин не следовало никаких. Нет, не следит, решил Децкий. Иначе не столкнулись бы у коллекционера; к тому же у Данилы он побывал, Веру навестил - все по другим маршрутам. Да и какой прок от слежки - с поличным не возьмешь, все адреса ему бюро поставляет. А если делать нечего, следит, так ему и хуже, кто следит, тот не обгонит.

Подкатив к подъезду, где жил завскладом, Децкий поднялся на второй этаж и долго звонил и, прижав ухо к замку, слушал. Тишиной веяло от замочной щели, никто не ходил там на цыпочках, пусто было в квартире. Куда этот гад заполз, думал Децкий. Разве что на дачу свою метнулся, лежит там клубком на диване, посмеивается. Но не ехать же было на дачу за сорок верст. И домой, весь вечер смотреть на дуру-Ванду, тоже не хотелось. И оставаться одному не хотелось. Децкий сел в машину и поехал к Адаму.

Но зачем было ехать к Адаму? Рассказывать свои беды? Так никому из честных рассказывать свои беды нельзя, а брату меньше всего. Советоваться? О чем? О том советоваться, как суда избежать? Так опять же надо рассказывать, и какой он может дать совет? Что он знает о такой жизни? Слыхал ли он о ней вообще? Просить помощи? Но чем он может помочь? Что в его силах? И какой помощи? Двенадцать тысяч вернуть? Облигации вернуть? Петра Петровича зарезать складным ножом? Ни одного повода не было для этой поездки. Но чем крепче слагались в уме одна к другой веские отговорки, тем сильнее хотелось Децкому увидеть брата. По пути он остановился у "Гастронома" и взял - не с пустыми же руками идти - бутылку марочного коньяка и две плитки "гвардейского" шоколада.

Адам был дома, тарахтел на машинке с рукописи.

- У тебя есть время? - спросил брат после объятий.

- Чего, чего, а времени у меня навалом, - сказал Децкий.

- Так подожди полчаса, закончу главку, тут две странички осталось.

Децкий сел на жесткий, продавленный диванчик и закурил. За стеной надрывался телевизор, в кухне ляпала молотком - верно, отбивала мясо Адамова соседка. Старая дрянная машинка стучала, как штамповочный станок. Смешно было бы здесь, в этом гаме и трескотне, сказать: "Хорошо тебе, брат, завидую тебе, а у меня горе!" - смешными, насмешливыми, понимал Децкий, стали бы такие слова, но именно так ему и чувствовалось - он завидовал. И чему, казалось, завидовать - скособоченным, требующим ремонта туфлям (Децкий такие и не ремонтировал, выбрасывал на помойку, а обувался в новые), сберегаемой бутылке "Наполеона", нестроганым доскам, окну без штор, золотой рюмочке (сам же и подарил некогда комплект из шести - где прочие? продал в тяжелые времена?), столу за десять рублей из мебельной комиссионки, пластмассовому абажуру - убогая была обстановка, все - пятый, десятый сорт, но как раз эта скудость и питала сейчас чувство зависти. Другой здесь был достаток, даже избыток - спокойствие. Тут стало Децкому еще и стыдно: давно мог и был должен как брат помочь с квартирой, дать денег на кооператив и не просто сказать, как говорил: "Хочешь, одолжу", а настойчиво, а потребовать: "Бери. Ведь полжизни соседи отнимут телевизором да диким смехом в кухне". А не настаивал, наоборот, посмеивался: "Бросай, Адам, науку. Иди ко мне - слесарем, триста рублей чистыми обещаю". И сейчас вдруг сказать - закрался я, страшно мне, грозит мне лишение свободы и лишение всего. А раньше о чем думал? А Паша всего не лишился? Не подходило к этой комнатке такое признание. Лопашил, финтил, а чего ради финтил? Чтобы Ванда сегодня в котиковой, завтра - в каракулевой шубе ходила. А одной так уже и мало, недостойно ее, уже ей страдание - хуже других.