Евпраксия - Павел Загребельный

Маркграф Экберт своим бунтом подтолкнул императора. Четырнадцатого августа Генрих огласил манифест о своем браке и о молитве в честь новой императрицы.

Снова неспокойно было в самой Германии и в Италии, в Польше и Чехии, снова император вынужден был торопиться изо всех сил, хотя, чтобы приготовиться к свадьбе, вроде бы имел достаточно времени. Генрих помчался со своими отборными рыцарями в Кельн, где решил провести свадебные торжества. Евпраксия в сопровождении придворных дам ехала отдельно с огромной охраной. Возле Кельна неподалеку от римского моста императора и императрицу ждал величественный двухверхний шатер, в котором стоял двойной трон, покрытый огромным восточным ковром, частично выпущенным наружу.

Вокруг императорского шатра – целый палаточный городок; трепетали на легком ветерке разноцветные стяги, небо над Рейном было чистое, голубое, солнце светило ярко, – август в разгаре, на рейнских горах дозревал виноград; дороги полны любопытствующего люда, в Кельн стянулось чуть ли не пол-Германии – всем хотелось увидеть торжество. Кто не разместился в самом городе, расположился по обеим берегам Рейна, у въездов на мост или толпился у палаток, поставленных для сильных мира сего; собралось множество лиц духовных, поскольку на коронации и венчании обязательно присутствие всех архиепископов империи – Кельнского и Магдебургского, Бременского и Трирского, – толстые монахи и долговязые каноники расталкивали неповоротливых крестьян, наверняка забывая, что для прокорма одного монаха необходим труд шестнадцати эдаких вот деревенщин. Были там рыцари-milites, отборная гвардия, знатные горожане-probi homines, женщин без счета; молодые гвардейцы устроили в центре палаточного городка турнир, гарцевали-фехтовали, пока император, что встречал у своего шатра Евпраксию – Адельгейду, не махнул им рукой, призывая к себе.

Он был в красной, отороченной горностаями мантии, увенчан короной, при себе имел коронационный меч, некогда снятый германскими императорами с тела Карла Великого в Аахене и вынесенный из его гробницы. Евпраксию в императорские одеяния еще не нарядили, она была одета в киевскую красную сорочку с золотым поясом и широкой вышивкой внизу, на голове княжеский венец поверх червонного фацелита, тоже вышитого золотом и унизанного жемчугами. Почти как Генрих, высокая, стройная, на диво красивая, она привлекала все взоры, сама ж не видела ничего: ни толпы, ни полотняного белого городка со стягами и разноцветными гербами имперских земель, ни сыновей императора, из которых Конрад был ее одногодком и, впервые встретив свою мачеху, так и прикипел к ней взглядом, да и самого императора не видела. Все плыло перед глазами, играло, кружилось, казалось даже, будто ради нее разглажена морщинистая германская земля и по той стороне Рейна, где они находились, выстелена зеленая безбрежная равнина.

Тысячелетний Кельн напоминал Киев, и соборы кельнские представлялись похожими на киевские; запомнила Евпраксия толпу на дороге, пышное убранство улиц; громовое рокотание органов, сладкие трели и мягкие напевы свирелей, ароматы курений. Все вышли навстречу восточному цветку, который император собирался укоренить в императорском саду.

В соборе сквозь звуки органа и торжественные латинские песнопения архиепископ Магдебургский Гартвиг (Кельнский Гариман, недавно посвященный в архиепископы, еще не обладал сим высоким правом) о чем-то спрашивал Евпраксию, называя ее Адельгейдой, кажется, допытывался, будет ли она печься о благосостоянии подданных и посвятит ли свою жизнь служению во имя империи и бога. Она ответила утвердительно. Затем Гартвиг бесцеремонно обнажил ее плечи и мазнул их елеем, прикоснулся замасленными пальцами и к ее лбу, после чего надели ей на голову корону императрицы и покрыли плечи точно такой же, как и у Генриха, горностаевой мантией. Люд кричал радостно и приподнято, а она стояла все еще перед архиепископом, и рядом с ней встал император, и начался теперь обряд венчания, не столь торжественный, сколь обременительный. Снова о чем-то спрашивали Евпраксию, и нужно было отвечать, а кроме того, пришлось выслушать краткую проповедь архиепископа Гартвига, из которой Евпраксия ничего не уразумела, ибо тот сказал следующее: "Господь удостаивает карою каждого, кого приемлет, и ему бывает потребно сначала унизить того, кого он положил возвысить. Так бог унизил раба своего Авраама и, унизив, прославил. Так допустил он рабу своему Давиду, коего сделал затем прославленнейшим царем в Израиле, претерпеть гнев царя Саула, его преследования и зависть. По допущению божьему Давид должен был прятаться от Саула в пещере, спасаться бегством и оставлять родную землю. Счастлив тот, кто перенес испытания, ибо будет увенчан".

Про кого сказал? Про императора или про нее? Она же не пряталась, хотя преследования вроде бы испытала. Не было у нее врагов, но выходило так, что это она бежала, ведь оставила же родную землю и вот становится императрицей в земле чужой. В блестящей короне на золотистых волосах, с глазами, потемневшими от испуга и растроганности, в красной мантии, а поверх горностай, молодая и прекрасная, стояла Евпраксия, и стоял рядом Генрих, и всем бросалось в глаза, какой он старый и изможденный, хотя никто еще тогда, кроме самого императора, не знал глубины его исчерпанности и бессилья.

Евпраксия по-прежнему не замечала ничего. Ее руку целовали два герцога, четыре архиепископа, двенадцать маркграфов, пятнадцать епископов, а баронов и клириков без счета. Шлейф ее платья несли четыре барона в золотых панцирях. Герольды трубили в рога. Шпильманы и жонглеры играли на лютнях и свирели. Слуги раскрывали тяжелые сундуки, запускали руки в кожаные мешки, вытаскивали оттуда и метали в толпу коронационные серебряные динарии и золотые солиды; сам император делал подарки видным гостям – одежду, украшенную мехами. Евпраксия одаряла придворных дам.

Голоса кругом словно лопались от радости. Из собора торжественная процессия прошла по улицам прямо к Рейну, где императора и императрицу ждали убранные цветами суда с белыми шатрами на палубах. Корабли, связанные друг с другом, чтоб на них разместились все знатные гости, поплыли по Рейну одной цепочкой; они двигались против течения, медленно, по берегу скакали рыцари, кони весело ржали, рыцари кричали что-то радостно и возбужденно; в небольших городках приставали к берегу, и там молодая императрица, по предварительному наущению местных епископов, награждала министериалов поместьями.

В Вормсе, где должен был состояться первый большой пир, императрицу встречали придворные замужние дамы, числом семьсот, все высокородные, степенные, сановитые. Генрих называл их, они кланялись, императрица раздавала подарки. Свадьба должна была продолжаться семнадцать дней (на графские отводилось ровно две недели). Пировали прямо на кораблях в Вормсе и Майнце, на ночь императора и императрицу торжественно отводили в отведенные для них покои, но получалось почему-то, что спали они пока порознь, то ли так велел обычай, то ли усталость; Евпраксия, хоть и вовсе моложе Генриха, и то обессилела, чувствовала – еще день-два и не вынесет больше никаких торжеств, ни бесконечного стояния на ногах, ни бессмысленно-учтивых разговоров, ни приветственных возгласов, ни пьяной болтовни баронов, ни беспрестанных переездов по горным дорогам с целью посетить все бывшие столицы германские (Генрих решил показать их ей, а столиц было без счету).

Вновь, как когда-то, города преклоняли перед нею каменные колени, леса кланялись ей с высоченных вершин, реки несли ее на своих струисто-шелковых плечах. В Бамберге, одном из епископских центров империи, встречал их новый епископ града Рупрехт (епископ Отто перестраивал в Шпейере подмытый Рейном собор), ожидал еще в предместьях на подоле, куда не пробивается солнце и где жалостно прозябает черный люд.

Встречал, дабы не задерживались внизу, не зацепились, не дай бог, там ни за что, поскорей поднялись бы в город, наверх – где в самое небо вонзились шпили императорского замка, устойчиво вкоренились дворцы, соборы, монастыри, где императора Генриха жаждут увидеть лучшие мужи, а императрицу Адельгейду – высокородные дамы.

В Бамберг въезжали так поспешно, что никто из императорской свиты не обратил внимания, как с другой стороны приблизилась к городу еще одна кавалькада всадников и цепочка повозок, не столь многочисленная и пышная, как императорская, но, коли присмотреться, тоже не без значенья, потому как и тут не было недостатка ни в породистых конях, ни в дорогих украшениях, ни в богатом оружии. Впереди кавалькады ехало двое; один постарше в нагруднике поверх панциря (жемчуга, камни, баронский вензель…), а второй – молодой, светлые волосы до плеч, рассыпаются кольцами, переливаются на солнце сами, словно заморские жемчуга, легкая одежда на рыцаре цвета весенней травы, сапоги из зеленого сафьяна.