Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль

Бойкий и ловкий красавчик, Лясота очень скоро стал набиваться с дружбой к Руневичу. Толя уже был в гимназии, и Алесь, часто теперь без него одинокий, поддался искушению подружиться со старшим.

У Рыся всегда были папиросы и деньги, он угощал лимонадом и мороженым. Показывал такие открытки, даже целые альбомы и журналы, носил в кармане такие вещи, которые смущали тринадцатилетнего Алеся, но в то же время разжигали его любопытство. Рысь научил его и курить, не краснея лгать, охраняя их тайны, научил и тому, что мальчишек, обычно веселых и чистых, делает склонными к подозрительному одиночеству. Мерзкий слизняк!.. Потом выдумал какие-то клятвы с поцелуями и слезами, «на вечную дружбу, до самого конца»… Достал книгу о некиих сплинистах. На тайных сборищах этих «людей, влюбленных в смерть», все говорило «о главном» — и клуб их, напоминающий гроб, и столы в виде гробов, и кубки для вина в форме черепа… Чья очередь подходила, того сажали в большой стеклянный шар и опускали на дно моря. Это было якобы очень здорово — поглядеть, что делается в глубинах морских, а потом, когда от давления воды шар лопнет, умереть!.. По предложению Лясоты, мальчики решили стать сплинистами. Сперва погуляют всласть, а потом Рысь украдет дома пистолет, и в назначенный день они застрелятся. «Назначенный день» наступал, разумеется, не раз, а пистолет принести Рысю никак не удавалось. Вся же их «гульба» заключалась в папиросах, в мороженом, в этих самых открытках да перешептываниях. Лишь по какой-то инерции Алесь не опустился из отличников до посредственного ученика, оказался к весне где-то на полдороге, чуть повыше Лясоты. И только читал, как всегда, запоем.

Запой этот и привел к концу сплинизма.

Как-то ранней весной школа готовила спектакль. Алесь, как это часто бывало, играл главную роль и должен был прийти в школу с утра. Но он как раз читал «Дети капитана Гранта», и посланцы, точнее — «контролеры», застали его на последних страничках, совсем уже под вечер…

По поручению директора школы им занялась пани Ванда, руководившая и седьмым классом, и самодеятельностью.

На своем уроке истории она, к всеобщему удивлению, промолчала и только после занятий позвала Руневича в учительскую.

— «О-о-о!» — тихо пробежало по классу.

Алесь хотя и с кривой улыбкой, а все же подмигнул товарищам и пошел, с готовностью все принять, как бывало и раньше, «по-нашему», — тебе свое, а мне свое, я голову склоню, а слез моих ты не увидишь.

Так и было, пока наставница сердилась.

Но потом она положила ему руки на плечи, молча поглядела в глаза и заговорила:

— Олек, хлопчику муй, цо с тобон ест? Ты ведь был хороший, веселый, ну, а теперь? Посмотри мне в глаза и скажи, что с тобой?

И это «посмотри» и грустный милый взгляд сделали свое. Он неожиданно расплакался и признался ей почти во всем. Ах, если б можно было во всем признаться!.. Она такая добрая, куда добрее, чем они думали. Однако Алесь рассказал ей только про Рыся, про их сплинизм…

— И ничего не сказать мне! — ужаснулась пани Ванда. — Боже мой, что вы за дети! Не, муй коханы, этого больше не будет.

И тут она, осенив душу мальчика небывалым, блаженным удивлением, обняла его и, как добрая, нежная мать, прижала голову к груди, потом поцеловала в лоб и снова попросила посмотреть ей в глаза. Напрасно, потому что он опустил голову еще ниже…

— Завтра после занятий зайдете ко мне. Ты и Лясота.

Как же было бы хорошо, если б не горькая мысль о предательстве!..

Но Рысь только обрадовался.

Назавтра они стояли перед ней вконец обезоруженные, обещали все, что угодно, плакали, как дети, и она, счастливая, поцеловала обоих.

— Вот это баба! — восхищался Рысь, провожая Алеся за местечко. — Нам, брат, надо так действовать, чтоб она почаще нас жалела…

Теперь, из дали лет, Алесю даже вспоминать стыдно… Надо было ему тогда хотя бы крикнуть от боли и возмущения. А не то — еще лучше! — подскочить и дать паничику в морду. А он только почувствовал с горькой тоской, что на светлое счастье его ползет все та же Рысева грязь… Ему стало страшно, он посмотрел на спутника, точно в последний раз, и быстро зашагал прочь. Не оглянулся, хотя тот и звал…

На помощь Алесю пришла пани Ванда, его до жуткой радости прекрасная любовь.

Учительница очень скоро почувствовала, где искренность, где фальшь, и Ричард отпал — со всем его тошным нытьем, с его невыносимым уже для Алеся цинизмом.

Пани Ванда лечила Алеся сознательно, с нынешней его точки зрения — даже немножко смешно: «Пойдем покопаем грядки — это не только приятный отдых, но и хороший аппетит… Старайся есть побольше, хоть и не хочется: ты плохо выглядишь, у тебя разладились нервы… Если не можешь уснуть, считай до тысячи, до двух: сон лучше всего успокаивает… Прочитай непременно вот это: здесь о красоте природы, а она, как музыка, возвышает душу…»

Лечила и подсознательно, просто тем, что была сама собой, что любила не только свою историю да спевки, репетиции, спектакли. Последние месяца полтора она заменяла преподавателя польской литературы, и с нею даже скучное проходить было легко, интересно.

На спевках Алесь старался как никогда, вдохновленный не только красотой, скажем, гуральской песни о прощании с любимыми Татрами или чудесной Моцартовой «Ком, либер май», которую они пели по-немецки. Мальчика и волновала и поднимала его тайна…

Однако было и другое.

Мужа учительницы, почтового чиновника, усатого, с залысинами пана Станислава, который от морозов до морозов ходил по местечку без шапки, Алесь не то что побаивался, а просто не любил, старался забыть о том, что он существует… Когда же пани Ванда как-то остановилась у школьных ворот с веселым кудрявым математиком, в ворота эти вслед им гвозданул изрядный камень, а кто его кинул, они так и не узнали…

Была не только ревность…

Однажды пани Ванда гримировала его перед спектаклем, и, когда подводила брови, белая, душистая рука с карандашом оказалась перед самым лицом Алеся. Взволнованный этой нежной, ароматной близостью, он — невольно и как никогда смело — коснулся губами ее ладони, даже глаз не опустив. Она же будто и не заметила.

Пани Ванда не только лечила Алеся.

После занятий, а иной раз и на переменке, если в учительской никого не было, «вторая мама» вызывала его к себе и, забыв, для чего вызвала, молча и ненасытно целовала Алесевы глаза и щеки, прижималась лбом к его лбу и глядела в душу ему карими, ненаглядными, страшными… Как-то шепотом