В семнадцать мальчишеских лет - Владислав Гравишкис

Шмарин не успел отодвинуться, и Виктор несколько раз плюнул ему в лицо:

— Вот тебе, буржуйская морда! Вот тебе за Советскую власть! Была она и будет! Понял, рыжий гад?

Шмарин отшатнулся:

— Плюетси-и! — проговорил он и пронзительно завизжал: — Он еще плюетси-и! Мужики, да чего вы смотрите! Бейте!

Витя пригнулся и толкнул его головой в живот. Шмарин отлетел в сторону, подняв клубы пыли. Зюзин схватил Витю за плечи.

Подбежал Иржи Карол, попытался выхватить пленного из рук Зюзина:

— Пошел, мальчик!

Шмарин кинулся к ним:

— Нет, чех, такое дело не пойдет! Наш он теперь, кончать будем. Давай винтовку!

Иржи отстранился, угрожающе щелкнул затвором.

— А-а, черт с тобой! — махнул рукой Шмарин. — Зюзя, Кириллка, душите звереныша! Как собаку душите!

— Не тревожься, Кузьма Антипыч, у меня вожжишки есть. На сучке вздернем. Прихватил, думал, вещички какие подобрать доведется…

— Действуй, Зюзя! — вздрагивая всем телом, просипел Шмарин.

Иржи Карол постоял немного, потом вкинул винтовку и понуро зашагал назад к Черной речке. Поредела и толпа вокруг Шмарина. Никому не хотелось смотреть на расправу, мужики молча уходили в лес. С Витей осталось только трое палачей.

Через несколько шагов Иржи оглянулся. Мальчик все еще сопротивлялся, отбиваясь головой и ногами. Его, раскорячась, держал Жмаев, держал полузадохшегося, но не сдавшегося. На сосну лез нескладный и кряжистый Зюзин. У него ничего не получалось. Все время скатывался назад, потому что сучки на сосне росли высоко. Шмарин обругал Зюзина, вскарабкался ему на плечи и, проворно работая руками и ногами, добрался до сучков.

— Кидай конец, Зюзя! — скомандовал он.

Отвернувшись, Иржи зашагал дальше.

Когда он оглянулся еще раз, все уже было кончено: на голубом фоне ясного, чистого неба темнела тонкая, вытянутая стрелка необыкновенно подлинневшего Витиного тела.

Ни чех, ни палачи не заметили, как из молодых сосенок бесшумно вылез мальчик лет восьми и побежал вниз, под гору, к раскинувшемуся в горной котловине Мисяжу. Слезы текли из его широко раскрытых глаз, которые он, казалось, не в силах сомкнуть после всего виденного.

Дунаевский дом был недалеко. Когда во двор вбежал Сережа, Анна Михайловна стояла на крыльце.

— Кто тебя, Сережа? — встревожилась мать, взглянув на окаменевшее лицо сына.

Сережа подбежал к ней и зарылся лицом в колени:

— Они… Они.. Витю кончили…

— Витю? — побелев, переспросила Анна Михайловна. Она уже знала, что под городом идет бой.

— Зюзя… Жмай… Да рыжий Кузьма… Повесили Витю… Там, на горе…

— Батюшки! Мальчонку!

У нее подогнулись ноги. Опустилась на крыльцо и закрыла лицо руками. Сережа прижался к ней, и его худые плечи дрогнули и затряслись в беззвучных рыданиях…

Вечером к воротам дома Дунаевых подъехала телега. Зюзин постучал в окно, но никто не вышел открывать. Тогда он сам распахнул ворота, въехал во двор, огляделся и крикнул:

— Есть кто-нибудь? Эй, хозяева!

На крыльце показалась Анна Михайловна. Увидев Зюзина прислонилась к стене. С немым ужасом смотрела она на убийцу сына.

— Принимай, что ли, своего волчонка. Кончали его, — сказал Зюзин.

Анна Михайловна молчала.

— Да что мне — больше других надо, что ли? Заездили совсем! — злым голосом проговорил Зюзин и, подцепив край телеги костлявым плечом, приподнял его. Бугор сена пополз с телеги, с глухим стуком упал на землю. — Вот он, ваш. Что хотите, то и делайте.

Зюзин свирепо ударил лошадь кнутом, круто развернулся и выехал со двора. Словно окаменевшая не сводила глаз Анна Михайловна с оставшейся посреди двора груды сена. Ветер завернул его, откатил в сторону и открыл неподвижное тело Вити…

Прошла ночь, наступил день, снова ночь. Витя лежал на столе. Две тонких восковых свечи освещали заострившееся лицо.

Измученный пережитым Сережа спал на полатях. Анна Михайловна и учительница Алевтина Федоровна дремали у стены.

Перед рассветом неожиданно звякнуло кольцо калитки. Твердые шаги раздались в сенях. Открылась дверь, и в дом вошел Балтушис. Его трудно было узнать: кожаную куртку заменила рваная горняцкая роба, похудевшее лицо с воспаленными глазами густо обросло белесой щетиной бороды.

Тяжелыми шагами он прошел к столу и долго всматривался в лицо Вити. Потом нагнулся, тронул рукой по волосам, поцеловал в лоб. Оглянулся на женщин:

— Здравствуйте, моя хозяйка. Здравствуйте и вы, Аля, — кивнул он учительнице.

— Иван Карлыч, да зачем же вы? Поймают! — прошептала Алевтина Федоровна.

— Ничего, ничего. Я все видел кругом — никто не смотрит за домом. — Он подсел к женщинам. — Что происходит в Мисяже? Кто живой, кто мертвый?

— Плохо в Мисяже, Иван Карлыч! — ответила Алевтина Федоровна. — Стон стоит — хватают и казнят всех, кто подвернется под руку. Женщин еще не трогают — расправляются с мужчинами. Я решила перебраться к Анне Михайловне, ей трудно сейчас. Потом уйду куда-нибудь в горы… — Она помолчала и добавила нерешительно: — Может быть, Иван Карлыч…

— Хорошо. Мы пойдем вместе, — поняв, о чем она хочет просить, ответил Балтушис и повернулся к Анне Михайловне: — Хотите с нами, моя хозяйка?

Анна Михайловна покачала головой: куда ей уходить от Сережи, от дома? Она останется здесь, у родных могил мужа и сына… Витю поп Адаматский не разрешил хоронить на кладбище, дескать, помер неправедной смертью.

Анна Михайловна горько усмехнулась:

— Продала кое-какие пожитки, набрала попу денег. Позволил, долгогривый. Завтра будем хоронить…

Глухо, отрывисто звучат голоса в полутемной комнате.

— Вы-то как, Иван Карлыч? — спрашивает Алевтина Федоровна.

— Мы деремся, Аля…

Отряды отошли к разъезду Бурчуг и стоят сейчас там, отбиваясь от белых. Трудно, очень трудно — силы мятежников растут, враги лезут в каждой щели. Наверное, придется уходить дальше на запад, в Златогорье. Большевики мисяжского отряда послали Балтушиса узнать, что делается в городе, кто остался жив и на свободе. Теперь он сделал свои дела и идет обратно в Бурчуг. Разве он мог не зайти попрощаться со своим молодым другом!

— Жалко Вийтю. Он был нам как сын. Если бы знать!

Балтушис опускает голову в раздумье. Светлые волосы давно не видели гребня, перепутанные завитки топорщатся во все стороны.

Сереют стекла в окнах, приближается ранний летний рассвет. Балтушис встает, подходит к Вите, говорит хриплым срывающимся голосом:

— Прощай, Вийтя! — Надевает рваную, грязную фуражку и крепко жмет руку Анне Михайловне: — Тебе — до свидания, моя хозяйка. Мы будем видеть друг друга. Мы придем! Пускай богатые люди плохо спят — мы будем посчитаться за мальчика!