Утренний взрыв (Преображение России - 7) - Сергей Сергеев-Ценский

— У вас, что же, семейство, что ли, большое?

— Бог миловал семейство чтоб заводить! — не поднимая глаз от рубанка, отчетливо сказал Егорий.

А Сыромолотов в это время подумал, не знает ли он про старика Невредимова, не намекает ли на его долгую жизнь, вспоминая какого-то Семена Матвеича из села Гламаздина.

Поэтому он сказал как бы про себя:

— Много что-то злобы против людей, очень много…

— А доброта у меня спроти них откуда же может взяться? — с любопытством даже как будто поглядел на него плотник. — Есть по плотницкой работе калуцкие, — ну про тех говорится, что лаптем тесто меряют, огурцом телушку режут… А про курских что говорят? Только что обротники, потому как они по конской части мастера… Однако, в конце-то концов, вот что и с нами, с курскими, происходит! — И он показал художнику сначала один дырявый рукав пиджака, потом другой.

Кстати, в это время он уже остругал доску и подошел к крыльцу отмечать на ней карандашом, сколько надо отпиливать на ступеньки.

— Говорится: каких замуж выдали, каких сговорили, а про каких и думать забыли, — вот так и про нас грешных, — как бы позаботился он, чтобы и язык его не оставался без работы. — Ну, однако ж, раз веру-царя-отечество защищать, то, значит, тут уж про всех до единого вспомнить надо. Бери вот себе японскую винтовку, как своих не стало хватать, да маршируй себе под пули, под снаряды, голову свою им подставляй, как она все одно дурная и на черта она тебе больше сгодиться может? Говорится, — реки и те без помощи поникают, а на твою помощь сключительно вся царская надежда положена.

Тут Егорий коротко кашлянул и приставил левую ладонь, согнутую калачиком, ко рту. И только когда начал отпиливать от доски на ступеньку, испытующе исподлобья поглядел на художника.

— Да, подобрали людей, — не замедлил согласиться с ним Алексей Фомич. — А в начале войны, я помню, все говорили, что продолжительной такая война быть не может: раз, два, — и готово… У меня сын тоже вот уж третий год служит в пехоте… Свояк мой, — он в Севастополе, во флоте, — чуть не погиб на этой самой "Марии", — едва-едва выплыл… А кроме того, ведь и братья жены моей тоже в разные полки взяты…

— Ну, однако, дозвольте спросить, барен, — не то чтобы рядовщиной они были забраны? — очень живо осведомился Егорий.

— Нет, не рядовыми, — скороспелыми офицерами этими военного времени, прапорщиками, — охотно ответил Сыромолотов и добавил: — Ведь они все образование получили, поэтому теперь и офицерские обязанности несут.

— Ну да, вроде как святые в старину спасались в пустынных местах, — подхватил Егорий, — хотя между прочим базар от тех мест пустынных поблизу должон был находиться, иначе бы курса свово не прошли бы, с голодухи поколели бы раньше времени… Это я к примеру так говорю, — и опять кашлянул в левую руку, начав прибивать на место отпиленную ступеньку.

"Востер на язык!" — подумал о нем Алексей Фомич, принимаясь за новый рисунок, по счету четвертый.

— Вы, конечно, хозяин считаетесь дома свово, — начал снова Егорий, прибив эту ступеньку и принимаясь отпиливать кусок доски для другой. — И хотя, сказать бы, желаете, чтоб я у вас на глазах работал, ну, заняты притом же своим делом, чтоб зря времени не тратить… А то вот раз, — это до войны дело было, — работал я тоже на дому у хозяина одного, только он был немец. Просветы я ему делал для флигеля, а также подшив под потолок, — работа эта, известно вам, гвоздевая… А тут ему приспичило ехать куда-то, немцу тому, по делам по своим, дня на три… "Вот, Егорий, — это он мне говорит, — как теперь без моего глазу будешь ты, оставляю тебе по списку тысячу семьсот восемьдесят семь предметов, а ты прими и распишись, как ты есть грамотный, а когда приеду, то, стало быть, мне в точности отчет дашь, сколько чего и куда у тебе пошло".

— Каких же это тысяча семьсот предметов? — удивился Сыромолотов.

— А как же так, каких! Разных там вобче по нашему делу: шпингалетов, задвижек, шурупов, петель оконных, ручек, крючочков для форточек и, что касается для подшива, гвоздей двухдюймовых, также и трех-четырехдюймовых, доски прибивать к балкам, — объяснил Егорий. — Ну вот, приезжает той немец, давай все считать он, — каждый, понимаете, гвоздь забитый и тот сосчитал, записал на бумажке, чтобы не сбиться…

— Да, немцы статистику любят, — согласился Сыромолотов. — Вот так же они и свои снаряды к орудиям считали перед войной и свои патроны… Да и у союзников их тоже все было ими сосчитано… Благодаря счету они теперь и побеждают.

— Ну, тот немец, он, кажись, на Урал куда-то выслан, — и все, значит, тыщи предметов его остались совсем без последствий, — вставил плотник. — А вот что я хотел бы у вас вспросить, барен. Вы вот это чертите карандашиком не с меня ли, грешного, свои планы?

— То есть рисунки, вы хотите сказать?

— Ну, хотя бы ж рисунки, — и кашлянул Егорий, прикрыв рот. — Выходит, стало быть, так: вы мне пользу преизнесли, работу мне на день дали, так что я могу считать, что назавтра я хлеба себе разжился, а я вам, выходит, пользу двойную преизношу: и крыльцо вам починяю, и, своим чередом, вы с меня рисунки свои снимаете, — может, за них не трояк, как я, получите, а пожалуй что чуть-чуть и поболе… Это я к примеру так говорю.

— Нет, я за эти рисунки ни одной копейки не получу: они никому не будут нужны… А если я их делаю, то это у меня просто привычка такая, — с виду совершенно спокойно ответил Алексей Фомич.

Однако, посидев после того еще с минуту, он закрыл альбом, взял стул и ушел в комнаты.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В полдень пришла Дунька и принесла Егорию какую-то снедь в синей эмалированной миске, завернутой в тряпицу.

Пока он ел, она с большим любопытством ходила по двору и саду, зашла, наконец, и в сарай, и Алексей Фомич слышал, как Егорий крикнул ей:

— Дунь-кя-я! Ты чего это там зиркаешь, где не надо? Аль украсть чего хочешь у барена, сука?

Отворив окно, Сыромолотов не утерпел сказать:

— Очень строго что-то вы обходитесь с женой, Егорий!

— С бабой своей? — поправил его плотник. — А с ними, с бабами, разве можно иначе? Им только волю дай, а тогда с ними и жизни не рад будешь.

Егорий при этом сжал кулак, на вид твердый, как каменный, и помахал им предостерегающе в сторону подходившей от сарая Дуньки. Однако, к удивлению Сыромолотова, и у Дуньки оказался голос, — правда, весьма неприятный, вороний:

— Хороших людей постыдился бы, цыбулястый черт! Жрал бы, когда тебе принесли, да молчал бы, конопатый идол!

И Сыромолотов еще только пытался догадаться, что это значит «цыбулястый» — когда Дунька торопливо подобралась к окну и почти пропела:

— Бари-ин! Дайте уж мне вы, сделайте такую милость, той трояк, а то ведь пропьет он его, а мне и пятачка не даст, а я его, черта, корми!

— Постойте, как же это так? — озадачился Алексей Фомич. — Он же ведь матрос бывший, сознательный, за политику "кандалами звенел", а вы…

— Ка-кой он матрос! — истошно закричала Дунька. — В острогу он сидел за тую политику, какая иржёть!

— Что за черт! Опять это "иржёть"! — изумился Алексей Фомич, но в это время крикнул и Егорий: "Дунь-кя-я!" — и встал, и показался страшен: рот его был открыт, оба каменных кулака сжаты, а глаза округлились, как у ястреба.

И не успел еще Алексей Фомич вынуть кошелек из кармана, как Дунька уже метнулась от окна за угол дома, а следом за ней от крыльца бросился и Егорий все так же с открытым ртом, как будто хотел он пустить в дело и зубы.

Алексей Фомич сразу потерял всю присущую ему медлительность; почти прибежал он из мастерской к парадной двери и едва успел отворить дверь, как на него шлепнулась всем телом Дунька, за которой Егорий был уже не больше как в трех шагах, так что щербатые, но еще крепкие зубы его как бы впились уже в то место, где только что, момент один назад, была спина Дуньки.

Сыромолотов захлопнул за собою дверь, стал на первую ступеньку крыльца, прикрыв собою Дуньку, и крикнул:

— Стоп!

Почему-то именно это "стоп!" вырвалось у него как-то само собою, а не "стой!", и так же, как Егорий, он сжал кулаки. И, должно быть, вид его, мощный, несмотря на большие годы, и решительный все-таки, сразу отрезвил плотника: он остановился на полушаге, как будто по военной команде.

И с полминуты стояли они друг перед другом, художник и плотник, остро, как перед рукопашной схваткой, наблюдая друг друга, пока на глазах художника не преобразился плотник: кулаки его разжались, рот закрылся, а в ястребиных глазах появились даже неожиданно веселые как будто огоньки, и выдавил он из себя хрипло:

— Это вы, ба-рен, хорошо исделали, что дверь от нее закрыли, а то бы она вас обобрала, эта Дунькя-воровка!

— Врешь, дьявол проклятый! Не воровка я! В острогу не сидела, как ты, конокрад паршивый!

Сыромолотов повернулся к ней, на всякий случай оглянувшись при этом на ее мужа. Ему представилось, что она, эта Дунька, кинется вот сейчас на него сзади и пырнет его ножом в спину. Он быстро, как и не ждал от самого себя, поднялся на площадку крыльца, чтобы стать хотя бы рядом с Дунькой, а не спиною к ней, и, овладев уже собою, крикнул плотнику: