Грабеж – дело тонкое - Вячеслав Денисов

В тот момент, когда в желудке Павла Максимовича раздалось утробное урчание, напоминающее о том, что пора ставить чай и доставать из пакета домашние булочки, он понял, что пора ставить точку не только в письменном виде, но и в устном. Но сначала – закрыть кавычки...

Резко наклонившись к столу, Левенец выдохнул:

– Ты достал меня, моральный калека.

– Что ты... Что вы сказали?! – Глаза Кислицына округлились, как фонари светофора.

– Ты все слышал. Собирай свои писули и вываливайся из моего кабинета!

Кислицын, пожелтев лицом, сгреб в кучу так и не пригодившиеся листы и сложил в папку.

– Западло, правда? – прошипел Левенец, уже не в силах более сдерживать отвращения к этому человеку. – Задача есть, бумага есть, чернила есть, а крайнего нет! Западло, правда?

– Вы еще пожалеете о случившемся.

– Я уже жалею.

– И Антон Павлович вам не поможет, уважаемый Павел Максимович, – предупредил, словно приговорил, Кислицын.

– Уже помог.

Когда за оскорбленным Игорем Пантелеевичем захлопнулась дверь, Левенец почувствовал такое облегчение, словно окунулся в купель для крещения. Казалось, случилось страшное и нет выхода из этой ужасной, сознательно спланированной провокации, однако после отповеди Кислицыну молодой судья чувствовал себя на седьмом небе. Чувство неловкости перед Струге за прежние мысли исчезло сразу, когда он, вынув из стола булочки, пошел к Антону Павловичу, даже позабыв отключить нажатую на чайнике кнопку закипания.

– Это только начало, – предупредил Струге, копаясь под столом и шелестя целлофаном. – Мне тут жена тоже бутерброды сделала... Приготовила и сложила в пакет в прихожей. А Рольф, негодяй, пока я умывался, раскопал мешок и один сожрал. Прямо с салфеткой... Что по делу Решетухи? Тебе, брат, пора уже на приговор выходить, нет?

Опять это «нет?»! Только теперь Левенец слышал в этом слове-»прицепе» совершенно иную нотку. Вновь поднимая тему разбоя в отношении Решетухи, Струге давал понять, что не все в этом деле чисто и правильно, как то стремится представить предварительное следствие.

– Формально ты можешь вынести приговор и объявить срок. Не вопрос. Однако стоит помнить, что тебе с этим придется жить. Я тебе скажу сейчас одну важную вещь, а ты постарайся ее запомнить и понять правильно. Если бы ты был не человек, а машина, то разговоров о твоей совести не было бы даже в кулуарах обывательских квартир. Но тогда и не было бы в законе указания на то, что твое решение – это твое мнение, основанное на законе. Твое мнение, Паша! Тво-е! Человеческое! Пытаясь понять мою природу, ты озадачивал некоторых людей и в судебном департаменте, и в областном суде. Что ты пытался выяснить? Я отвечу тебе, потому что ты сам ответа на этот вопрос не имеешь. Если бы имел, не искал бы его у посторонних лиц. Так почему судья Струге не такой, как все? Почему он постоянно осложняет себе жизнь, шагая по лезвию, рискуя сорваться и распороть себя пополам? Зачем ему это нужно?

Булочка Левенца была очень вкусна.

– Сам пек?

– Да перестаньте вы...

– Так вот, Паша. Я это делаю исключительно ради того момента, когда кривой старик повезет меня через реку Стикс на своей истертой миллиардами задниц лодке на тот берег. И там меня спросят: «Струге, а как часто ты, во избежание неприятностей на службе, поступался своей совестью и выносил приговоры, не разобравшись в существе дела до конца»? «Часто, – отвечу я, – я же судья. А для судьи важно, чтобы соблюдался закон. Справедлив он или нет – это не мое дело». «А мне по фиг», – заявит Петя...

– Какой Петя? – вскинул брови Левенец.

– Какой... Белый такой, с ключами на поясе. У ворот рая. Ты, скажет он, предо мной, голый, как в бане. Мантия твоя осталась там, и интересуешь ты меня больше, как человек, а не как судья. Судей, скажет он мне, у нас своих хватает. С составом нашего Высшего состав вашего Верховного рядом не валялся. И спросит он меня, Паша, о том, с каким усердием я правду искал, перед тем как судьбу человеческую вершить. Понял? А что касается вещи той, которую я тебя прошу понять и запомнить, то звучит она так... Делай все возможное, чтобы установить истину по делу, но никогда не делай того, из-за чего тебе потом будет стыдно перед самим собой. Самые ловкие поговаривают о том, что закон велит рассуживать дело в рамках предоставленного следствием уголовного дела. А кто спорит? Но разве тебе может кто-то запретить выяснять обстоятельства истинные, сравнивая их с теми самыми материалами? Нет. На то твоя воля. Главное – не нарушать закон. А впоследствии смотри сам.

Доев булочку, Струге отпил из кружки остывший чай и спросил:

– Ты принес мне то, о чем я тебя вчера просил?

Паша встрепенулся, словно его, спящего, толкнули в бок.

– Конечно. – Распахнув принесенную вместе с пакетом папку, он вынул две газеты и положил перед Струге. – Только не пойму, зачем вам это.

Увидев программы передач, Антон тут же забыл об обеде. Схватив программу за последнюю неделю декабря прошлого года, он быстро пробежал ее глазами и с улыбкой отложил в сторону. Когда же его взгляд нащупал в программе третьей недели нужную информацию, Левенцу показалось, что этим взглядом Струге можно было разрезать металл.

– Все правильно... – Выпустив из рук газету, Антон Павлович медленно откинулся на спинку кресла. На его лице появился легкий румянец. Судья смотрел куда-то в окно, мимо Левенца, и постепенно этот румянец менялся на матовую бесцветность – реакция некоторых людей на резко прихлынувший адреналин. – Мы с Пащенко тогда задержались в сауне, и я успел лишь к концу первого периода.

– Вы о чем, Антон Павлович? – тихо справился Паша.

– Все правильно, я не ошибся. – Когда Струге повернул лицо к молодому судье, его взгляд был безумен от озарения. – Паша, мне срочно нужен протокол осмотра квартиры потерпевшего Решетухи.

Видя, как Левенец возвел глаза к потолку, чтобы напрячь память, Антон нажал голосом:

– Мне нужен протокол, а не твои воспоминания.

Пожав плечами, Левенец вышел из кабинета Струге и вернулся через две минуты, сжимая под мышкой толстое дело.

– Найди и читай, – велел Антон.

По причине огромного количества вещей, находившихся в квартире потерпевшего на момент разбоя, текст протокола занимал достаточно большой объем. Пожалуй, тут дежурный следователь постарался на совесть. Он следовал азбучной науке криминалистики, «осматривая» помещение «от себя в глубину», «слева направо». Шкаф, разбросанные по полу вещи, диван, кресла, стеллаж со статуэтками...

– «...У стены напротив входа расположена тумба для аппаратуры, на которой находится: сверху – телевизор «Фунай» с диагональю кинескопа двадцать пять дюймов, на средней полке – видеомагнитофон «Сони», на нижней полке, за стеклянными тонированными дверцами – альбомы с фотографиями...»

– Достаточно, Паша... – прервал его Струге. – Достаточно.

Щелкнув костяшками пальцев, он усмехнулся, словно восхитился чужой гениальностью, и снова уставился в окно. Проводив его взгляд, Левенец тоже посмотрел на улицу, однако ничего интересного там не обнаружил. На крышах домов топтались голуби. Павел Максимович приложился к недопитому и окончательно остывшему чаю и задумался. Он никак не мог понять, о чем сейчас размышляет Струге. Ломает он комедию, стараясь придать еще больший вес своему авторитету, или на самом деле разглядел что-то, чего не смог в суете разглядеть он, Левенец. В первые дни Павел Максимович склонялся больше к первой версии, после сегодняшнего случая с Кислицыным – ко второй. Сейчас же он ничего не понимал и был растерян.

– Что происходит, Антон Павлович? – раздраженно спросил он.

Струге отвлекся от чрезвычайно захватывающей картины топтания птиц по карнизу здания налоговой инспекции по Центральному району и, повернувшись к судье, улыбнулся.

– Тебе нравятся полотна Ивана Шишкина, Паша?

– Полотна Шишкина?? – оторопело пробормотал Левенец. – Ну... Нравятся. И что?

– А чем они тебе нравятся? Какие чувства автора тебе передаются, когда ты любуешься его полотнами?

– Антон Павлович? Вы издеваетесь?

– Ничуть. – Струге моментально посерьезнел и стер с лица улыбку. – Отвечай.

Левенец набрал полные легкие воздуха и выпустил его лишь через минуту.

– Любовь к природе. Красота природы. Самодостаточность природы.

– Это неоспоримо. А тебе известно, что художник Иван Шишкин, отправляясь в лес писать пейзажи, захватывал с собой вместе с мольбертом топор?

Левенец похлопал ресницами и облизнул губы.

– Да, Павел Максимович. Он захватывал с собой топор, чтобы в случае необходимости отсечь от имеющегося природного пейзажа все, что, по его мнению, является лишним. Срубал пару березок, которые не вписывались в общую концепцию замысла, отбивал обушком гнилые сучки... Да и в зарослях топор был большой подмогой. Вот тебе, Паша, и самодостаточность природы. Ее красота и любовь к ней. Все дело в конкретном, личностном замысле.