Похвала Глупости - Дезидерий Эразм Роттердамский

его имя в публичной речи, не называя, правда, по имени, но намеками давая настолько ясно понять, о ком идет речь, что не поймет разве тот, кто вообще ничего не понимает. И до тех пор не перестанут они лаять, пока не заткнешь им глотку лакомым куском.

Монашеское красноречие. Ученый проповедник. Другой оратор. Голос, интонации

А когда говорят они свои публичные речи со всеми приемами ораторского искусства, самым забавным образом воспроизводя все ухватки и жесты, о которых говорится в сочинениях риторов, – Боже бессмертный! как они тогда ломаются, как играют своим голосом, постоянно меняя интонацию, пуская по временам певучие нотки, как рисуются, как играют своей физиономией, как вскрикивают! Таково это ораторское искусство, которое как какое-нибудь таинство передают братья один другому. Хотя мне и не подобает знать все тайны этого искусства, однако я попытаюсь очертить его в главных линиях, частью по собственным наблюдениям, частью по догадкам. Оратор начинает обыкновенно воззванием – прием, который эти ораторы заимствовали у поэтов. Затем, собираясь говорить о христианской любви, он начинает вступлением о Ниле, реке египетской; или, предполагая излагать тайну креста, очень удачно начинает свою речь с Бэла, дракона вавилонского. Посвящена ли беседа посту? – оратор начинает сначала говорить о двенадцати знаках зодиака. Идет ли речь о вере? – предварительно оратор потолкует более или менее обстоятельно о квадратуре круга. Самой мне как-то довелось слышать одного отменного глупца – то бишь ученого, который, собираясь перед многолюдной и избранной аудиторией говорить о тайне Божественного Триединства и желая блеснуть своей необыкновенной ученостью, а вместе с тем понравиться и ученым богословам, прибег к следующему оригинальному приему. Он начал с азбуки, перешел к словам, потом к частям речи, затем повел речь о согласовании имен и глаголов, существительного и прилагательного. Многие из слушателей начинали недоумевать и бормотали уже себе под нос строку Горация: «К чему клонится вся эта чепуха?» Но вскоре дело разъяснилось. Оказалось – так излагал оратор, – что элементы азбуки и грамматики содержат в себе символическое отображение троичности. Никакой математик не сумел бы доказать этого более очевидным образом. Заметим мимоходом, что архибогослов этот потел над этой речью целых восемь месяцев и так притупил свое зрение, что вряд ли теперь видит лучше крота в норе: очевидно, острота ума у него развилась на счет остроты зрения. Сам он, впрочем, не особенно грустит о своей слепоте и находит, что слава куплена им сравнительно недорогой ценой. Слышала я еще одного восьмидесятилетнего старика, богослова, до того ученого, что можно было подумать: сам Скот в его лице воскрес. Желая объяснить тайну имени Иисуса, он с необычайной тонкостью доказал, что в пяти буквах, составляющих это имя, содержится все, что только можно сказать о Нем самом. В самом деле, имя это имеет лишь три падежа: явное указание на божественную троичность. Далее, первое падежное окончание этого имени есть буква S, второе – буква М и третье – буква U. В этом заключается неизреченная тайна, а именно: эти три буквы обозначают, что Христос есть Summus, Medus и Ultimus – Верх, Средина и Край. Оставалось разъяснить другую, еще более сокровенную тайну. Для разрешения ее оратор прибег к математическому методу. Он рассуждал так. Если разделить имя Jesus пополам, то одна буква останется в середине, именно буква S. У евреев эта буква называется Syn; но слово Syn по-шотландски значит грех. Итак, ясно, что эта буква означает то, что носитель имени Иисус явился в мир для того, чтобы уничтожить грех. Слушая с напряженным вниманием столь оригинальное вступление, слушатели, в особенности же богословы, пришли в такой восторг, что с ними едва не приключилось то же, что случилось некогда с Ниобой; что касается меня, то от неудержимого смеха со мной чуть не стряслась такая же беда, какая приключилась со старым греховодником Приапом, когда он вздумал посмотреть на ночные священнодействия в честь Канидии и Саганы. И было отчего! Когда, в самом деле, начинали подобным вступлением свои речи этот грек Демосфен или этот латинянин Цицерон? Они считали негодным вступление, не имеющее никакого отношения к предмету речи. Но ведь подобным же образом начинают, когда случится, свою речь и свинопасы – для этого достаточно природного здравого смысла! Наши ученые богословы сочли бы ниже своего достоинства следовать столь вульгарному методу. Они полагают, что чем менее будет иметь отношения то, что они называют введением, к предмету речи, тем более будет оно удовлетворять требованиям риторики: надо так ошеломить слушателя, чтобы он в недоумении бормотал про себя: «А интересно, куда он поворотит?» После определения предмета речи и вступления оратор приступает к третьей части своей речи: к изложению. Здесь он ограничивается обыкновенно беглым и поверхностным толкованием какого-нибудь евангельского текста, – как бы попутно и мимоходом, тогда как в этом-то и должна бы была заключаться главная суть всей речи. Далее, в четвертый раз переменивши свою физиономию, оратор поднимает какой-нибудь богословский вопрос, сплошь да рядом «не касающийся ни земли ни неба», выражаясь словами греческой пословицы: это точно так же, оказывается, входит в число требований ораторского искусства. Тут наступает самый патетический момент речи. Приподняв свои богословские брови, оратор оглушает уши слушателей целым градом громких имен: докторов величавых, докторов тонких, докторов тончайших, докторов серафимских, докторов святых, докторов неопровержимых. Тут-то пускает он пыль в глаза невежественной толпе своими большими и меньшими силлогизмами, заключениями, предположениями и прочей схоластической галиматьей. После этого остается еще один, пятый акт, в котором предстоит оратору обнаружить всю свою артистическую виртуозность. Тут оратор выволакивает на сцену какую-нибудь дурацкую и невежественную побасенку, выкопанную либо из «Историческаго Зерцала», либо из «Римских деяний», и начинает ее толковать сначала аллегорически, потом тропологически и наконец анагогически. Этим заканчивается обыкновенно чудовищное произведение, – более чудовищное, чем та химера, о которой говорит Гораций: «Человечья голова» и т. д. Слыхали они от кого-то, что начинать речь надо сдержанным, негромким голосом. И вот они начинают свою речь так тихо, что даже и сами себя едва ли слышат. Стоит говорить речь, которую никто не может слышать!.. Слыхали они также, что для того, чтобы взволновать слушателей, надо возвышать голос. И вот, говоря обычным тоном, они вдруг возвышают голос до бешеного выкрикиванья, хотя бы это было ни к селу ни к городу. Право, подумаешь, что оратору было бы полезно прописать геллебор. Они слышали, далее, что по мере произнесения речи оратор должен все более и более одушевляться. И вот, едва успев произнести обыкновенным голосом несколько первых периодов, они вдруг