Прекрасные деньки - Франц Иннерхофер

— Стало быть, накажут за это, — сказала хозяйка.

— Заставляют мыть полы и сортир чистить, но ей это ничего не стоит.

— Ни дать, ни взять — Бернадетта, — ответила хозяйка.

Так как по вечерам после стряпни Хельга нередко ходила на другой конец деревни и приносила из табачной лавки газеты или поручала это Холлю, а заказные письма получала с отечественными и заграничными марками, да еще потому, что она сама писала письма, то и для хозяина, и для хозяйки она уже была не просто кухаркой, но уважаемой женщиной, которую благодаря газетам даже немного побаивались. С хозяином она, собственно, и не разговаривала, но постоянно без церемоний ставила его на место. С хозяйкой же вступала в разговор, поскольку той хотелось знать, что происходит с детьми, когда их бьют. Не годится, говорила Хельга, рассказывать разные истории и не задумываться над ними. Раньше ей не раз приходилось слышать красивые рассказы о том, как на Сретение работники топчутся в общей комнате, попросту не решаясь погрузить свои сундучки на сани. Теперь она считает, что было бы куда лучше, если бы вместо сундуков они имели рюкзаки да палки.

— А на Рождество? — спрашивала хозяйка. — На Рождество-то все же повеселее бывало?

Вечерами стал заходить Хартингер, чтобы сагитировать Марию и Розу для участия в предрождественском представлении. Мария отказалась сразу, а Роза призадумалась: роль-то она бы и взяла с полным удовольствием, но времени, поди, много уйдет на это дело. Ей бы постоять на сцене и прочитать всю роль, не прерываясь.

Коммунист приходил за молоком. Его в доме всегда привечали. Хозяин частенько расспрашивал его про учебу в Москве и о русских крестьянах и не упускал случая втравить Хартингера в спор с Коммунистом, а сам всегда принимал сторону коммунистов, чтобы растянуть разговор.

Во время одной из таких посиделок какая-то старуха принесла в дом новость: Лехнерша преставилась, уже в гробу лежит, можно идти прощаться. Все надели пиджаки и, проделав небольшой путь в сумерках ноябрьского вечера, вошли в старый дом. Там ходили на цыпочках, всюду — растерянные лица и приметы неожиданно прерванных дел. Наверху, в комнате, лежала покойница.

Так и тянуло либо уйти вслед за ней, либо вырвать ее из жуткого оцепенения. Холль крепился, чтобы не закричать. Вот недвижно лежит женщина, которая с детских лет работала как заведенная. Даже сейчас он видел ее в бесконечном труде: то ночами в винокурне, то с тяжелыми ведрами у свинарника, то в саду, то на пашне. А рядом с ним стояла мачеха, до ужаса похожая на покойницу. Они быстро помолились и ушли. Холль просто не мог понять этих людей. Всю жизнь они на виду друг у друга, а потом молятся и хоронят, и все, не меняясь, идет своим чередом.

Вернулись домой, выслушали разглагольствования хозяина, и Холлю хотелось убить его. Сколько раз сидела Лехнерша в этой комнате, сколько раз сидели с ней вчетвером, впятером, вдесятером в тысячах комнат окрестных домов, и вот хозяин говорит о ней в прошедшем времени и утверждает, что у нее была прекрасная смерть: "Господь приготовит ей хорошее местечко". Даже Хельга не смогла долго слушать это и поспешила уйти. В ответ на такое извержение глупости ей тоже нечего было сказать.

И само погребение было очень скромным. Но вскоре после этого, когда в автокатастрофе погиб какой-то парень, на кладбище было черно от траурных одежд, и вся деревня, как положено, отскорбела по незнакомому лесорубу.

Хельга ушла нежданно-негадано. После нее в доме остались несколько книг и блокнот. Книги разобрали хозяйка и работницы. Хозяин посмеивался над ними, книжка, мол, что для новорожденного теля рюмка, хотя сам он читал книжки про усопших и убиенных императоров. Холлю пришлось довольствоваться блокнотом. Он был уже потрепан, с вырванными листами. Когда посылали за дровами, Холль часто усаживался в дровяннике и начинал читать блокнот. В рассказиках речь непременно заходила о гневе и о том, на что способны люди в приступе гнева. Там была история о заколотой женщине. В другом рассказе кто-то отсек себе оба уха. Но говорилось также и о том, как зарождается гнев и что человек от природы не вспыльчив.

В облачении Деда Мороза Холлю явился Бруннер, которому Холль уже не давал ответов на уроках Закона Божия. Он начал спрашивать Холля и Конрада про три непреложные божественные истины, а из-за его спины, гремя цепочкой и грозя розгами, то и дело выскакивал Бедошик. Бруннер пытался подсказать, хозяйка сердилась, выпроводила Бедошика с корзиной подарков из комнаты, но тот снова прискакал и, рыча, набросился на Холля и Конрада. Конрад убежал за печку, Бедошик — следом. Конрад огрел его сапожной колодкой и поддал ногами, Холль тоже подскочил и успел добавить парочку пинков до того, как появились хозяйка и Фельберталец.

Холль все еще иногда дул в постель, но хозяйка уже не казнила его ненавистным взглядом, однако белье продолжали вывешивать в общей комнате. Найзер занес обух, ударил, еще и еще раз, и свинья рухнула, а хозяин всадил ей нож. Холль запускал поварешку в кровь. Повсюду резали скот. Жаровни дымились запахом кровяной колбасы и крови, и священник не замедлил явиться с домашней проповедью. Найзер устроил грандиозный скандал: обычай — не обычай, ему наплевать, он хочет сидеть в общей комнате, но только без священника.

Половина деревни, казалось, обезлюдела, все собрались в одной комнате, Бруннер занял место под распятием. Вошел пьяный Найзер и с порога гаркнул, что желает посидеть без священника. Побагровев до корней волос, Бруннер выскочил вон. Вслед ему раздался смех, а на другой день пили водку. Тогда Бруннер решил подъехать к молодежи, он разложил на столе игру — какие-то пружинистые фишки, нажмешь — и подпрыгивают. Во время игры кто-то пожелал узнать, почему баловство с девками считается грехом? Тут Бруннер мгновенно свернул игру и, хлопнув дверью, удалился.

Все обрастало инеем и падавшим снегом, из здания школы доносились рождественские песни, сарай все еще торопились набить сеном, точили ножи, Мария и Роза, ползая на коленках в общей комнате и кухне, скребли и мыли полы. Холлю разрешили после обеда покататься на санях. На воле было морозно. Пришел Бартль. Зажгли свечи. Работники неуверенно располагались вдоль стен. Под распятием — фигурки пастухов и святого семейства. Хозяин в старинном крестьянском одеянии, взгромоздясь коленками на скамеечку и опершись локтями на стол, излучал и благостность, и властность. Остальные стояли на коленях вдоль скамей.

Холль внимательно наблюдал за пальцами хозяина, перебиравшими четки, — сколько он там отщелкнул косточек, две или три, — потом снова переводил глаза на часы, так как уже знал, что на три полных молитвы хозяину требуется полчаса, одновременно Холль поглядывал на лица в отсветах свечных огней, и эти полчаса тянулись невыносимо долго. Завершив три круга молитв, воззвали к дюжине святых, отбубнили один "Отче наш" за дедушку, один — за бабушку, потом попросили у Господа блаженного упокоения в смертный час.

Вспыхнул электрический свет. Все облегченно вздохнули и в ожидании звона сняли слуховую заглушку. Потом все встали вокруг елки, запели и, стыдливо принимая гостинцы из рук хозяйки, торопились поблагодарить и уйти. Холль задержался, никаких подарков он не желал, однако вознагражден был щедрее, чем работники, хотя и не так, как братья. Ему объяснили, что все дело в крестном. Накрыли на стол и принялись за еду. Хозяин что-то рассказывал про людей, которым в Святую ночь приходится бесприютно бродить под открытым небом, про отрубленную руку, про какое-то убийство.

Бартль снова ушел на дальний надел. Найзер крепко выпил и начал петь в церкви тирольскую песню, его вышвырнули к воротам кладбища. Пришлось ему продолжить трапезу на могиле отца. Дети были в новых рубашках и брючках. В церкви пахло человеческим потом. Обратный путь внушал Холлю страх. Дети вокруг наперебой рассказывали о подарках. Мороз покусывал нос и уши. Под ногами скрипел и хрустел снег. Внизу горели огни, наверху — звезды. Хотелось перенестись куда-нибудь подальше отсюда и стать взрослым. Сугробы щетинились черными изгородями. Ручей беззвучно скользил меж больших камней.

Найзер с шумом вломился в дом, сорвал одежду, развешанную у печки, и решил станцевать с Морицем. Окна обледенели. Завтракать сели в теплых байковых рубашках. Потом была многолюдная процессия с пением духовных гимнов и речами. Холль думал об избиении младенцев. О жестокости Бога-Отца. Будь Он иным, Он не допустил бы этого страшного кровопролития, ведь Он же всеведущ. Вспомнилось, как мачеха сказала однажды хозяину: "Если все не так устроено, выходит, и Бога нет?"

Он попытался представить себе врывающихся в дома солдат, крики матерей и младенцев, которых обезглавливали на месте или же просто закалывали, а Господь-Отец с небес взирал на эту бойню. Холль огляделся: вереница детей, Бруннер и два других священника шествовали медленным шагом, здесь все делалось медленно, быстрота была в чести только на усадьбе 48, здесь же никуда не торопились.