Избранное - Илья Вергасов

Ялта в полном смысле слова стала военным лагерем. Госпитали опутали колючей проволокой, у въездов торчат бетонные доты, дежурят солдаты с пулеметами. Вокруг госпиталей секретные мины. На них часто подрываются козы.

Жизнь кое-какая идет только на набережной. Тут прогуливаются офицеры, на пляжах видны купающиеся.

Дико и пышно расцвели неухоженные розы. Трава захлестывала парковые дорожки. Трава вообще наступала на город, пробивалась сквозь асфальт, выпирала из расселин подпорных стен.

Выпирали и разрушались мостовые, оседали постройки. С крыш по стенам лилась вода, оставляя темно-серые следы. По молу ходили одичалые кошки с шелудивыми боками. Так, должно быть, начинается смерть города…

Но пока еще работали бойко кофейни - подавали, как правило, эрзац-кофе; кое-как дышал ялтинский базар - цены на продукты были баснословными…

В лес пришло потрясшее нас донесение: в Алупке действует Воронцовский музей-дворец! Открыт для всех посетителей… Невероятно!

Во дворце побывали: командующий фон Манштейн, министр рейха Розенберг, Антонеску, король румынский Михай.

Музеем руководит то ли Щеколдин, то ли Школдин.

22

Мы точно выяснили: шефом музея-дворца был не кто иной, как бывший старший научный сотрудник Степан Григорьевич Щеколдин.

Смутно помню этого гражданина. Осенью сорок первого наш истребительный батальон располагался в подсобных помещениях Воронцовского дворца. Человек со связкой ключей часто попадался мне на глаза. Ему было не то тридцать, не то сорок лет, будто и не стар, но далеко не молод; при улыбке морщит все лицо. Лоб покатый, взгляд ощупывающий. Он часто бывал в нашем штабе. Как-то я попросил его задержаться на минуточку:

- Что вас интересует, товарищ?

- Эвакуация музея.

- Идите в горсовет.

- Каждый день там бываю, только без пользы.

- Но мы эвакуацией не занимаемся, - заявил я, давая понять, что вопрос исчерпан.

Поздняков задержал его:

- А ты иди в райком партии, настаивай. На самом деде, нельзя бросать псу под хвост подлинники Боровиковского, английские гобелены…

Однажды хранитель вбежал без спроса:

- Взорвать хотят!

- Что, кто?

- Взрывчатка… машина…

Во дворе музея стояла трехтонка со взрывчаткой… Около нее - уполномоченный НКВД, наш комиссар…

Комиссар с возмущением распекал уполномоченного, высокого, молодого, в пилотке.

- Какой дурак мог даже подумать об этом! Сейчас же убирайтесь со своей взрывчаткой!

- Я выполняю приказ, товарищ комиссар батальона. И никуда не уйду.

Поздняков вызвал бойца, что-то ему шепнул, и через несколько минут появилось отделение истребителей. Машину выдворили вон, у музейных ворот встала охрана.

Я не вмешивался в комиссарские дела, - в какой-то степени они были понятны: в нем заговорил музейный работник. И пусть…

А только не мог понять, до конца ли он прав. Мы тогда жили и действовали под влиянием речи Сталина от 3 июля и ничего не хотели оставлять врагу. Дворец, положим, не военный объект. Но может в нем расположиться крупный штаб? Я даже воображал, как вот по этой беломраморной лестнице идут немецкие офицеры…

Свои сомнения высказал комиссару. Он разозлился:

- Только полная тупица так может думать! Это же шедевр искусства, а ты - на воздух?! И как только можешь!

Поздняков с Щеколдиным ездили в райком, к Герасимову. Возвратившись, стали ждать специально зафрахтованное судно. Снимали со стен дорогие картины, скатывали персидские ковры, упаковывали хрусталь, мраморные бюсты.

Впрочем, мне какое дело до этого?! Жаль только, что комиссар слишком много уделяет внимания этому музею. А Щеколдин не нравится, уж больно настырен. А почему не на фронте?

Вдруг новость: теплоход, который шел за ценностями ялтинских дворцов, торпедирован фашистами и потоплен.

Детали катастрофы выяснить было некогда - нас подняли по тревоге, и мы покинули Алупку. О дворце я и не думал тогда, а вот теперь жалею…

Весной 1942 года в штаб нашего района стали поступать данные: Щеколдин принимает немецких офицеров! Он шеф музея, ему доверяют гаулейтеры и коменданты. Видимо, не случайно он мне не нравился. Хитер, самого комиссара вокруг пальца обвел! Теперь-то ясно: и не собирался покинуть Алупку и эвакуировать ценности…

Ишь ты! Принял штабных офицеров, чуть ли не самого Манштейна! Если бы мы только знали о вояже Манштейна! Кривошта его бы встретил как надо…

Еще одна новость: в Алупке объявились подпольщики. Мы связались с ними, передали им листовки, газеты, - все это обильно получали из Севастополя. Алупкинцы присматривались к немецкому шефу дворца, но с ним лично не общались.

Однажды Щеколдин сам явился к ним, сказал, что с врагом сотрудничает во имя спасения культурных ценностей… Его выслушали и выпроводили прочь… Мы о его шаге узнали через день. «Далеко вперед глядит немецкий холуй, - подумалось тогда мне. - Может, схватить этого прислужника и на допрос?…»

Я даже вообразил себе этот допрос.

- Это ты шеф-директор Воронцовского дворца? Признавайся, кто тебя назначил?

Положим, он ответил бы:

- Я. Гебитскомиссар Краузе назначил.

- Кого обслуживает твой музей?

- Всех, кто пожелает его осмотреть.

- И фашистов?

- И немцев.

- Кто водит по залам?

- Сотрудники.

- А фашистов?

- Я знаю немецкий язык.

- Ты принимал Манштейна?

- Он побывал в музее.

- О чем говорил?

- Был доволен.

- Что обещал?

- Сказал, что поможет.

- И как помог?

- Дал согласие на гласную работу музея.

- А зачем она тебе, эта гласность?

Вот так и воображал допрос, хотя, честно говоря, вряд ли он мог быть таким в действительности. Это теперь понимаю…

Тогда нам было не до музея. Позже, в 1944 году, будучи командиром стрелкового полка, я получил письмо от Кулинича, который разыскал номер полевой почты нашей части. Он сообщал: партизаны вошли в Алупку до подхода наших боевых частей и спасли Воронцовский дворец от уничтожения. Прочитав кулиничевские строки, подумал: интересно, куда подевался Щеколдин? Удрал, наверное. Такие умеют вовремя концы прятать…

До 1948 года я в Алупке не бывал, но однажды захотелось осмотреть комнаты бывшего нашего штаба, подсобные корпуса дворца, откуда мы уходили в лес. Такое желание вдруг возникло и погнало в Алупку. Но не тут-то было, меня не пустили во дворец. Он тогда сильно охранялся. Было обидно, но ничего не поделаешь, пришлось вернуться ни с чем.

О Щеколдине же напомнили в 1960 году. Случайно напомнили…

Как- то встретился я с ялтинским художником Виктором Ивановичем Толочко. Встреча произошла в салоне-выставке, где экспонировались полотна пейзажиста и мариниста Степана Ярового. Мне нравились морские этюды Степана Калиновича, но Толочко, принимая их, кое в чем со мною не соглашался. Немного погорячились. Мирились за чашкой кофе.

Вдруг Виктор Иванович спросил:

- Ты, часом, не помнишь человека по фамилии Щеколдин?

- Хорошо помню.

- Он недавно был в Алупке.

- А разве он жив-здоров?

- Жив, но не слишком здоров. Интересный человек.

- Еще бы!…

- А ты напрасно. Хочешь познакомиться с письмом Щеколдина? Совсем недавно получил его.

- Интересно, почитаю, - согласился я, разумеется без всякого доверия к автору.

Виктор Иванович был директором Воронцовского дворца-музея. Он пригласил меня в гости, дал почитать письмо и рассказал такое, что заставило глубоко задуматься, а потом начать кое-какие поиски.

Должен признаться со всей откровенностью: в роскошных залах музея чувствовал себя не очень удобно. Видел, как люди восхищаются резьбой по камню, чудными контрфорсами, арабской инкрустацией на карнизах, львами Бонани, архитектурой, в которой строго английский стиль смешался с броским мавританским, а сам думал совсем о другом. Вспоминал машину со взрывчаткой, спор Позднякова с молодым уполномоченным и свою позицию, которая кажется сейчас дикой. Как могло случиться, что внутренне в чем-то соглашался с действиями, которые сейчас противоречат всему моему духу?

Именно в те минуты дал я себе обещание быть предельно объективным, в расследовании «дела» Щеколдина забыть раз и навсегда фантазию допроса, которую выдумывал, лежа на зеленой траве чаира.

Начал с разговора с пожилой женщиной, проработавшей хранительницей музея более сорока лет. Встретиться с Софьей Сергеевной Шевченко оказалось нелегко. Ей передали мое желание поговорить о Щеколдине. Она категорически отказалась.

- Хватит, больше ни слова не скажу! - вот так и заявила.

Но решил не отступать. Разыскал Софью Сергеевну и начал издалека: