Секунданты - Далия Трускиновская

И он лепил в себе другого человека, веселясь, наслаждаясь собственной щедростью, отдав ему лучшие мысли, лучшие куски своей жизни.

Была женщина, которая любила его, ее звали Мария. Была женщина, которую любил он сам, – Анна. И сам он между этими женщинами – доступной и недоступной, преданной ему навеки и не нуждающейся в его преданности… Вот, вот с чего началось – с этого банального треугольника, только женщин, которые стали Марией и Анной, изначально звали как-то иначе!

А треугольник, разумеется, стал обрастать всякими странными вещами, заячьей мордой, скомканными перчатками, обгрызанным гусиным пером, дюжиной женских профилей на полях исчерканного стихотворения. Шары и шарики, шарики-слова и шары-вещи, все это сцепилось между собой, сплавилось, и возникла совершенно неожиданная реальность. Он создал ее сам, вроде как бы и по своей воле, но удивился безмерно тому, что получилось.

– Нельзя же быть такими безнадежными фантазерами, – тем временем горестно упрекал всю компанию Карлсон. – Нашли время для дурацких фантазий! Широков, я к тебе обращаюсь – ты ведь нарочно парню голову забивал этим траханным Пушкиным, или как там его, и кассетами Чесса! Про торжество справедливости вещал – ведь так? Взрослый человек, а дурака валяешь. Додумались свитер Чесса на человека нацепили и вообразили, что Чесс вернулся. Вы ему еще гитару Чесса отдайте… Вот уж точно – роковое сходство!

Валька молча усмехнулся – кто же на кого похож? Он – на того ошалевшего парня с гуашью и аршинными ножницами для пластиковых букв? Бывает… А гитара? Хм, гитара…

– Хорошо, парень толковый оказался, не очень-то поддался на ваши провокации, – сочувственно и одобрительно обратился к Вальке Карлсон. – А то бы натворили вы все тут дел. Ведь это что же пришло в твою дурную голову? А?

– Не твоя печаль, – ответила Изабо.

– До дуэли додумалась. Решила правду выяснить в экстремальной ситуации! Ну, хочешь, я скажу тебе правду? Сегодня, пожалуй, уже можно. Да, наверно, и нужно. А то я уеду по делам, а вы тут опять Божий суд устроите.

– Почему вдруг сегодня? – спросил Широков.

– Потому что с завтрашнего дня в этой Богом обиженной стране, возможно, будет объявлено чрезвычайное положение. И правдой этой вы воспользоваться попросту не успеете.

– Откуда такая информация? – мрачно поинтересовался Широков.

– Перестань, Пятый, у него всегда точная информация, – вмешалась Изабо. – Во всяком случае, по таким вопросам. Ну так чем ты нас решил обрадовать, банный сотрудник? А главное – почему?

– Потому, что у меня нет времени вас всю ночь караулить и воспитывать, всех четверых, – подумав, отвечал Карлсон, и было ясно, что это – чистая правда. – Время поджимает. Дел у меня этой ночью – выше крыши. Хорошо хоть, успел за руку удержать от опасной глупости. Ведь если я сейчас уеду – вы опять ухватитесь за свой маскарад, потащите Валентина ко Второму, на манер выходца с того света, и очень удивитесь, если Второй не рухнет в обморок. А этого делать не надо. Второй все равно не скажет вам, где рукописи и кассеты Чесса. Хоть об стенку лбом его бейте – не скажет. И поступит вполне разумно. Потому что смотрит дальше собственного носа… не то, что некоторые…

– Он знает? – беззвучно спросил Широков.

– Он сам их и отдал. Никто, кстати, не заставлял. Просто спросили – Михайловский вам ничего на хранение не отдавал? Клянусь – деликатно и вежливо спросили! На положительный ответ не очень-то и рассчитывали. Так что могу вас обрадовать – пьесы вообще в природе не существовало, а была тетрадка с цитатами и набросками.

– Откуда такая информация? – надвигаясь на Карлсона, снова грозно спросил Широков. Карлсон, даже не подумав доставать пистолет, отстранился от этой нависшей глыбы.

– А ты еще не понял? – яростно набросилась на Широкова Изабо. – Ты еще не понял? Да он же сам держал в руках эту тетрадку – держал? Да?

– Было дело, – согласился Карлсон. – И тетрадку эту жеваную, и показания Второго. Вот кого мне жалко в этой дурацкой истории – так это Второго. Очень даже неглупый парень. Тетрадка, повторяю, толщиной в полтора миллиметра, а записей в ней, хоть и мелким почерком, с гулькин нос. В основном цитаты из всяких историков с сожалениями насчет утраченных сибирских стихов. Второму тоже нелегко пришлось. И если бы речь шла только о черновиках Михайловского, он бы их не выдал. Но тут было другое – подпольный журнал. Это уже покруче.

– Какой еще журнал? – не очень искренне удивилась Изабо.

– Ваш Чесс ввязался в издание подпольного журнала. Редакция у них была в Питере, назывался – «Мария». Можно подумать, ты не знала… Вот Широков точно не знал! – усмехнулся Карлсон. – И Верочке Чесс тоже ни слова не сказал. Потому что от них журналу все равно никакого проку бы не было, это и поэту ясно.

– Я перепечатывала стихи для этого журнала, – сердито возразила Верочка. – А если вы не могли понять, на какой машинке, так это я объясню. Я к одной бабушке в гости ходила, а у нее такая симпатичная машинка, прямо как из музея.

– Еще того не легче… – проворчал Карлсон. – Ладно, я ничего не слышал… Так вот, на квартире Второго думали проводить обыск. Ну, нашли бы кое-какую чушь – карикатуры, эпиграммы на вождей – и получилось бы неприятное, но банальное дело… Перенес бы его ваш Второй даже без валерьянки. Подставил его именно Михайловский. А не наоборот!

Карлсон насладился потрясенным молчанием тройки безумцев и постороннего человека, манекена Вальки.

– Второй очень удивился, получив три толстенные папки, – продолжал Карлсон. – Он прекрасно знал, что написал и что пишет Михайловский. А тот отдал ему на хранение и журнальные бумажки, и свои рукописи. Он-то думал, что обыск сперва будут делать У него! А Второй даже не знал, что такое в этих трех папках… Когда у него спросили, что он знает о «Марии», без особой надежды спросили…

– Три сафьяновых портфеля… – ни к селу ни к городу сказал Валька. Он имел в виду те три пропавших без вести портфеля, о которых давным-давно за чаем толковал ему Широков. Но даже Широков его сейчас не понял, потому что смотрел в рот Карлсону.

– Очевидно, там была и пропавшая повесть, – заметила Изабо. – И тексты песен.

– Много там было всякого добра, – согласился Карлсон. – Когда Второй понял, что за «Марию» возможны крупные неприятности, он, естественно, всю эту мазню отдал и спасибо сказал, что забрали. А потом пошел к Чессу разбираться. Потому что у них такого уговора не было, чтобы подпольный журнал прятать. И еще – он знал, что Чесс за границу намылился, а сам-то он никуда удирать не собирался. В общем, разборка вышла неприятная…

Карлсон умолк. И прочие тоже молчали. Каждый, видно, выстраивал для себя ход этой неприятной разборки, завершившейся полетом из окошка.

– Так, значит, не в вызове дело? – осознал Широков.

– Да не уехал бы он ни за что! – воскликнула Верочка. – Ну как он отсюда уедет?..

– Какие-то вселенские враки… – буркнула Изабо.

– Так что оставьте вы в покое Второго, – сказал наконец Карлсон. – Дайте человеку спокойно жить и работать. У него не было другого выхода. А теперь… ну, через пару месяцев… ну, в общем, пусть его спокойно пишет свои повести! Он ведь хорошо пишет, я сам читал, и рукописи, и опубликованное…

– Это ты с ним беседовал? – спросила Изабо.

– Я с ним уже потом побеседовал, перед тем, как комиссовался… – лицо Карлсона стало жестким, внезапно он усмехнулся и фыркнул. – Так что трогать его искренне вам не советую.

– Какое все-таки свинство… – прошептала Верочка.

– Чего и следовало ожидать, – тупо глядя в пол, ответил ей Широков. Услышанное настолько его ошарашило, что он как-то незаметно осел в кресло и наполовину съежился. – Значит, рукописи погибли…

Валька посмотрел на него – и тут увидел между диваном и портьерой едва обозначенный туманной линией силуэт. Сперва он подумал было, что это возникает женщина.

Но когда отбросил тень на стенку длинный гриф, Валька понял, что видит гитару…

Гостиничные обои были казенные – в мелкий цветочек, желтый и голубой. Оттого и призрак гитары был в такой же цветочек, будто инструмент обтянули ситцем. Валька даже развеселился – вот получилась бы у Чесса песня о ситцевой гитаре! Ничего кроме случайного образа еще не было, но Валька знал, что отсюда и стартует песня. О том, что это невозможно, он не думал – просто обрадовался идее.

Очерченное контуром пространство сперва как бы полиняло, потом сделалось темнее и на нем обозначилась тонировка древесины, нарисовались тени от струн.

Валька знал эту гитару наизусть, как помнят пальцами тело любимой, знал, где стерся лак и стенка стала шероховатой, знал капризы каждого колка! Он увидел свою смуглую, свою ненаглядную явственно, она заняла весь угол, почти не опираясь грифом о стену, как будто подвешенная на невидимой струне. Он увидел перед глазами гитару – и обрадовался ее присутствию.