Переходники и другие тревожные истории - Дарелл Швайцер

сам себя, как дурака, который вновь и вновь наступает на грабли, и ничему не учится.

Он вслушивался в тиканье часов и дыхание Карен. Она снова что-то пролепетала во сне. Казалось, это было одно и то же слово, раз за разом. Он так и не смог его разобрать.

Вероятно, Ричард ненадолго задремал. Он осознавал некое изменение, смутную дезориентацию, будто из киноленты его жизни вырезали несколько минут. Он так и лежал в темноте, на кровати, спиной к Карен.

Тиканья часов не слышалось. Оставалась лишь безмолвная темнота, охватившая его, как мошку в янтаре.

И слово. Он чувствовал, как оно образуется на его собственных губах и ему нужно произнести это слово вслух, хотя бы затем, чтобы узнать, каково оно.

— Помягче, — произнёс он.

Затем пришло искушение. Часть его разума горько рассмеялась и припомнила старую колкость Оскара Уайльда о том, что единственный способ избавиться от искушения — поддаться ему. Другая часть разума беспристрастным наблюдателем следила, как его тело, поворачивается к Карен, как губы повторяют, почти беззвучно: — Помягче.

На ней был пеньюар без рукавов. То же самое побуждение, что заставило его повернуться, заставило говорить, теперь заставило очень медленно вытянуть руку и коснуться её обнажённого плеча.

— Помягче, — произнёс он. Он нажал и его отстранённое недоумение возросло, когда плечо Карен действительно оказалось мягким, как тёплая, живая глина. Его пальцы оставили глубокий и устойчивый отпечаток в её плоти, словно она и вправду была глиняной фигурой, и он только что испортил труд ваятеля.

Ричард провёл пальцами по выемкам, подтвердив свои ощущения.

Тогда он быстро отвёл руку и замер в страхе, не шевелясь, его сердце колотилось. Он уставился на тёмную фигуру жены рядом в постели. Он подумал, что просто вообразил это, по намёку на изъян..

Разумеется, такое было невозможно, но он не мог собраться и сказать это самому себе, произнести вслух или категорично в мыслях: «Наверное, ты дремлешь. Люди не превращаются в пластилин, не в реальной жизни».

Часть его хотела поверить этому.

Слово опять подступило к нему. Затем пришло стремление произнести его, будто неудержимое детское желание сковырнуть коросту, потрогать болячку.

— Помягче, — произнёс он, перемешивая всю её руку, как тесто. По-видимому, она не чувствовала никакой боли. Её дыхание оставалось теми же размеренными вдохами-выдохами глубоко спящего человека.

Она снова что-то пробормотала, её дыхание выходило из шевелящихся губ, как будто попытка изобразить лошадиное ржание.

Он прикоснулся к ней. Он ощутил, как тёплая плоть проходила меж пальцев, не разрываясь, превращаясь в подобие глины, но совсем теряя форму, пока он снова и снова сжимал её. Он лишь на секунду почувствовал жёсткий сустав её локтя, прежде, чем тот тоже обмяк, стал безгранично податливым.

— Помягче, — сказал он и с пугающей притягательностью вытягивал руку Карен, пока та не достала щиколотки, затем стал её разглаживать, пока та не уподобилась сдутой руке надувной фигуры. Пусть такой она и будет, решил он, надувной женщиной с задней обложки мужского журнала. Именно этого она и достойна, сказал он себе и его гнев внезапно вернулся. Он стал над ней на колени, расставив ноги, и вновь и вновь касался её плоти, размазывая лицо по наволочке, сминая другое плечо, размышляя, как же её ненавидит и не мог подобрать слов, пока не наткнулся на прекрасное выражение По: «Тысяча обид от Фортунато».

— Да, — шептал он, пока давил на неё, пока её плоть текла, менялась и размазывалась по одеялу. — Да. Фортунато. Помягче, Фортунато. Помягче.

И под конец, добравшись до руин груди, протолкнув руки под слоями плоти, словно под грудой тряпья, он сжал в пальцах её бьющееся сердце.

Однако она тихо дышала, её раздутое, комковатое тело поднималось и опускалось, словно кто-то безуспешно пытался наполнить воздухом надувную женщину.

Тогда гнев иссяк и он снова заплакал, и неподвижно повалился на кровать, поверх неё, рядом с ней, плоть Карен окружала Ричарда со всех сторон, её ровное дыхание ласкало каждую его часть. Он ощутил, что начинает возбуждаться, и испугался и устыдился этого.

Он слушал безмолвие квартиры, где провёл свою последнюю ночь и размышлял, что же именно ему теперь делать. Он горько рассмеялся вслух перспективе выйти на улицу, пусть даже в столь поздний час, подойти к полицейскому и сказать: — Эээ, извините офицер, но я чересчур сильно стиснул свою жену и…

Он представил выражения лиц медсестёр в отделении скорой помощи, если привести туда Карен, задрапированную саму в себя, как в пончо, со свисающими до пола лицом и руками.

Её дыхание ласкало его, и он снова и снова повторял: — Помягче. Помягче. Тебе, мой дражайший Фортунато, навек помягче.

Ричард снова заплакал, потом истерично рассмеялся вслух, затем усмирил свой внезапный отчаянный страх, ужасно опасаясь, что может её разбудить.

Он лёг, парализованный страхом и без промедления, без малейшего усилия с его стороны, к нему явилось искомое воспоминание и он вспомнил тот день, десять лет назад, когда им обоим было по двадцать три, где-то за полгода до их свадьбы, когда он пригласил её на пикник в одно живописное место на Гудзоне, возможно, у Тарритауна, откуда манхэттенские башни походили на серые облака, громоздящиеся прямо над речным изгибом.

Ничего особенного не случилось, но он вспомнил, как лежал рядом с ней на одеяле, под тёплым солнцем, мягко поглаживая её волосы, пока рыже-бурая бабочка порхала у их лиц и никто её не отгонял.

Это был момент совершенной гармонии, совершенного согласия и их будущее казалось таким надёжным. Это было облегчение, отдых ото всех сомнений и забот.

Карен приподнялась на локте, подперев рукой подбородок и одарила его улыбкой.

— Я люблю тебя, — произнесла она. — Когда тебя творили, то создали шедевр.

— Тебя тоже, — отвечал он.

Ричард проснулся с чувством резкого падения, будто во сне шагнул с утёса.

Занимался рассвет. В первом сероватом свете, сочившемся через жалюзи, он различил комод у дальней стены и распахнутую настежь дверь ванной.

Что-то зашевелилось на кровати, касаясь его сразу со многих направлений, лаская.

В отчаянии он зажмурился и стал шарить в этой самонавязанной, абсолютной тьме, снова разрыдавшись, всхлипывая: — Помягче, мягче, чёртова дрянь, ещё разок, пожалуйста, — пока пытался собрать её плоть вместе, придать ей форму, снова собрать загубленный облик в какое-то подобие оригинала.

Но он не был скульптором.

В конце концов, от яркого дневного света ему пришлось открыть глаза и узреть свои старания.

Он закричал.

Она открыла глаза.

Он ощутил, как её плоть смыкается