Актея. Последние римляне - Гюг Вестбери

Эта женщина явила миру замечательный пример веры в свою неотразимость. Прежде чем дело о разводе началось, она уже сделалась любовницей Цезаря.

Астролог Бабилл, советник Поппеи, советовал ей возбуждать страсть Нерона, но не уступать ей, так как Цезарь был столь же непостоянен, сколько жесток. Но для ее ненасытной гордости было лестно приобрести такую власть над Нероном, чтобы он сделал ее из любовницы женой.

Ее общение с астрологом привело к неожиданным последствиям. Через него она ознакомилась с иудейской верой, и так как в то время было в моде менять религию, то она объявила себя поклонницей иудаизма. В доказательство искренности своих убеждений она помогала еврейскому населению Рима.

Как-то Бабилл рассказал ей о существовании христианской церкви, и она открыла — с презрительным удивлением, — что евреи ненавидят новую секту фанатической ненавистью.

Во дворце все знали о симпатии Актеи к христианскому проповеднику. Поппея нередко с беспокойством думала о своей сопернице. Она была все еще прекрасна, а любовь Нерона отличалась своенравием.

Поппея чувствовала, что не может считать себя в безопасности, пока Сенека сохраняет власть, а Актея остается во дворце.

Бабилл в самых ярких красках старался настроить Поппею против новой секты. Ома слушала его россказни и обдумывала, как бы погубить новую церковь, а вместе с ней и Актею.

Ей недолго пришлось ожидать удобного случая. Однажды ночью в одном из кварталов Рима сгорел дом, причем погибло несколько человек. Этот случай возбудил волнение, предполагали умышленный поджог. Дело было представлено на усмотрение императора.

Нерон всегда сердился, когда к нему приставали с делами.

Сенека, будучи министром, избавлял его от всяких хлопот. Теперь некому было заменить его, так как даже Нерон понимал, что его главные советники, префект Тигеллин и секретарь Эпафродит, были способны только составить план вечерней оргии.

Таким образом, императору, который в трезвом состоянии был далеко не лишен деловых способностей, приходилось по целым часам толковать с чиновниками, вместо того чтобы проводить время с Поппеей.

Однажды, спустя несколько дней после пожара, Нерон спешил на террасу, где Поппея дожидалась его гораздо дольше, чем привыкла терпеть.

Она намеревалась покапризничать, зная, что выражение ребяческого гнева идет к ее лицу.

Лицо Нерона было угрюмо.

— Не брани меня, царица любви! — сказал он. — Я устал и не в духе.

Поппея обладала замечательной способностью быстро изменять выражение лица и голоса. Для нее это было так же легко, как переменить позу. Она сказала самым нежным голосом:

— Что же так расстроило моего повелителя?

Он схватил руками колени и сердито раскачивался взад и вперед.

— Поппея, слыхала ты когда-нибудь об Улиссе? — спросил он, не отвечая на вопрос.

— Какой-то древний греческий мудрец, если не ошибаюсь, — отвечала она.

— Скорее греческий дурак, — возразил он. — Боги и люди причинили ему много несчастий; он должен был скитаться по свету, пока ветер не занес его на остров, где жила нимфа Калипсо. Она полюбила его и хотела сделать его бессмертным. Днем он мог нежиться на великолепном ложе, попивая нектар и глядя на танцы нимф, ночью отдыхать на груди своей прекрасной возлюбленной, и этому блаженству не было конца. Но он построил корабль и уплыл с западным ветром. Если бы ты была Калипсо, Поппея, и я бы потерпел крушение у твоего острова, я бы никогда не вздумал строить корабль. Какое блаженство! Какое блаженство! — повторил он тоном влюбленного школьника.

По иронии судьбы Нерон по-настоящему полюбил Поппею. Из всех своих любовниц он воспылал искренней страстью к самой худшей.

— Да, — повторила она после непродолжительного молчания, — блаженство, но блаженство еще не все. Приятно жить на острове Калипсо, но управлять государством — великое дело.

— Вздор! — воскликнул Нерон, вскакивая и принимаясь нетерпеливо расхаживать по террасе. — Не говори мне таких пустяков, царица любви. Разумеется, прекрасно быть царем в сказке, жить в свое удовольствие, носить самые лучшие платья, делать, что хочешь. Но в действительной жизни царь — это раб; я бы лучше хотел быть цирюльником в Субуре.

— Полно, Цезарь! — сказала она. — Вспомни, что ты занимаешь место Юлия и Августа.

— Клянусь всеми богами, — воскликнул император, — я желал бы, чтобы Юлий и Август до сих пор сидели на своих местах. Очень весело толковать целое утро со старыми шутами, важными, как авгур во время пророчества и разбирать каракули на грязных табличках! Лекции старого Сенеки были веселы, забавны, остроумны в сравнении с этим. И ради чего все это? Из-за того, что какому-то молодому вздумалось подпалить дом и изжарить полдюжины ротозеев. Ах, Поппея, я смертельно устал.

Внезапная мысль мелькнула у Поппеи.

— Пожары в Риме! Мирные граждане гибнут в своих постелях, — воскликнула она. — Это нужно исследовать, Цезарь!

— Вот то же самое мне говорил и старый префект полиции, — с досадой возразил Нерон, — Неужели ты не можешь найти более интересный предмет для разговора, царица любви?

— Нет! — сказала она, вскакивая. — Какой же предмет может интересовать меня более, чем безопасность моего повелителя, моего возлюбленного?

— Что ты хочешь сказать? — с удивлением спросил император.

— Я хочу сказать, что тебе угрожает опасность. В Риме гнездится шайка отчаянных негодяев, называющих себя христианами, которые отреклись от государства, объявили, что у них нет другого правителя, кроме их Бога, поклялись уничтожить закон и власть и сжечь Рим. Этот пожар — только начало их деятельности.

— А откуда ты знаешь все это, Поппея? — спросил он.

— Мне рассказывали…

— Кто?

Она видела, что лукавить было бы опасно, к неохотно ответила:

— Астролог Бабилл.

Она боялась, что ее доверенный разболтает императору о таких вещах, о которых ему вовсе не следует знать.

— Этот сумасшедший старик еврей! — засмеялся Нерон. — Будь покойна, я исследую дело. А теперь, царица любви, зачем нам тратить в словах время, назначенное для поцелуев?

Под вечер того же дня император послал за Бабиллом, чтобы расспросить его о христианах. При всем своем безумии Нерон довольно тонко понимал людей и мог вести допрос свидетеля.

Бабилл изливал свою злобу против ненавистной секты, а Нерон, находивший удовольствие в религиозных препирательствах (сам он считал сказками все религии), слушал и забавлялся его пылом.

Но красноречию еврея не предвиделось конца, и Нерону надоело его слушать. Он прервал поток его обвинений и отпустил астролога с подарком и насмешливым замечанием, что лучше бы их богам решать свои дела между собой, чем вносить раздор среди людей.

Нерон решил про себя, что христиане — одна из тех фанатических восточных сект, которые не представляют никакой опасности, если им предоставить спокойно исполнять свои обряды, а обвинения Бабилла приписал его религиозному рвению. Впрочем, для очистки — совести он решил послать Эпафродита в еврейский квартал расспросить о новой секте.

Вольноотпущенник вернулся с отчетом, который вполне подтвердил мнение Нерона. По его словам, христианами называлась безобидная секта, считавшая; своим богом человека, распятого лет тридцать или сорок тому назад прокуратором Иудеи. Этот человек поссорился с еврейскими священниками из-за каких-то религиозных обрядов, и они обвинили его в измене перед прокуратором. Эпафродит навел справки в архивах и убедился, что прокуратор считал этого человека невинным, но, опасаясь восстания среди иудеев, отдал его в жертву священникам.

— До какого зверства доводит людей суеверие! — заметил Нерон, выслушав отчет секретаря.

Спустя несколько дней император отправился с Тигеллином в одну из своих ночных экспедиций на Мильвийский мост. Было еще светло, когда они находились в конце улицы за Капитолием.

Вдруг Нерон заметил старика и девушку, переходивших улицу по направлению к Квириналу. Император, обладавший замечательной памятью на лица, сказал префекту:

— Смотри, Тигеллин! Ведь это та девушка, из-за которой тебя сбросили с крыши.

Со стариком — это был еврей Иаков — шла его дочь Юдифь в своем строго еврейском наряде. Эта одежда не скрывала красоты ее лица и фигуры.

Тигеллин взглянул на нее с выражением, не предвещавшим ничего доброго. Он сделал движение, намереваясь идти за ними, но император удержал его, лукаво смеясь.

— Постой, постой! Ты слишком неосторожен, нет ли с ними центуриона?

Тигеллин, уже два раза испытавший силу кулаков Тита, сердито нахмурился. Намек заставил его отказаться от своих намерений, и он последовал за Нероном по Фламиниевой дороге к Мильвийскому мосту.