Будни и мечты профессора Плотникова (сборник) - Александр Плонский

— Откуда взял?

— Плоды фантазии.

— Врешь, — не поверил Авенир. — Нет? И как оценивают твои… конструизмы другие художники?

Аркадий пожал плечами.

— Да никак. Я, братец-кролик, болтаюсь с ними промеж двух берегов, ни туда ни сюда…

На очередном листе Авенир с изумлением увидел… первое свое изделие, оставившее памятку — шрам.

— Что это?

— Я же сказал: фантазия.

Авенир испытал острое разочарование: ну, конечно, того и следовало ожидать…

— На ВДНХ давно был?

— Лет двадцать назад. Я, видишь ли, домосед. Да и не настолько богат, чтобы по выставкам разъезжать. А при чем тут ВДНХ?

— Так, к слову.

Ну что ж, Аркадий мог и не быть на Выставке достижений народного хозяйства, где в свое время экспонировалось изделие. Но ведь достаточно и фотографии.

Следующие конструизмы Авенир рассматривал вполглаза, и Сусликов это заметил.

— Хватит. Совсем тебя замучил. Пора и честь знать!

Он хотел было захлопнуть папку, но не успел.

— Бог мой! — закричал Авенир, вскакивая. — Невероятно!

В последнем конструизме он узнал новое изделие, существующее лишь в чертежах. Уж его-то Аркадий не мог видеть нигде!

Авенир схватил лист, поднес к глазам. Никаких сомнений: на фоне космического пейзажа стояло, растопырив упоры, его строптивое детище. Все как есть: и характерные обводы корпуса, и раструб сопла, и перья стабилизаторов… Лишь клиренс раза в полтора больше. Вот он, последний штрих… Клиренс!

— Покажи расчеты!

— Какие еще расчеты?

— Брось дурить! Не с потолка же ты, черт побери, срисовывал эту штуку!

— Именно с потолка, если понимать под ним воображение.

— Пойми, Аркадий, — принялся втолковывать Авенир. — Подобного рода вещь нельзя вообразить, ее можно лишь сконструировать на основании скрупулезнейших расчетов!

— Наука мыслит расчетами, а искусство образами!

— Банальная истина. Но, скажи на милость, какое отношение…

Чем больше горячился Авенир, тем спокойнее становился Аркадий. В его голосе появились покровительственные нотки.

— Вспомни о Леонардо да Винчи, гениальном инженере-художнике. Он обходился без расчетов, примерок, прикидок. Про-ви-дел, — слышал такое слово? Творил науку искусством!

— Невероятно… — снова воскликнул Авенир. Шрам напрягся под его пальцами, стиснувшими голову. — Но если это действительно так… А это и на самом деле так… Значит… Где у тебя телефон?

— Да вот же, на столе.

Авенир запрыгал пальцами по сенсорам.

— Говорит Петров. Да, тот самый. Самолет на Москву, срочно. Так… устраивает. Сейчас… Переулок Врубеля, дом номер…

— Пять, квартира тринадцать, — подсказал ошеломленный Аркадий.

— Дом номер пять, квартира… Жду.

Он положил трубку.

— Ну вот что, Леонардо да Винчи. Через тридцать минут за нами заедут. Верочка, соберите мужа в дорогу. Конструизмы берем с собой.

— Ты что… Я не могу, у меня работа…

— С работой уладим.

— Ты, часом, не всемогущий господь?

— Угадал, — кивнул Авенир. — И с сегодняшнего дня ты мой заместитель по искусству.

БУДУЩЕЕ ИНДИВИДА?

Доктором наук Плотников стал сам, а профессором — с помощью студентов. Вот как это начиналось.

В первые дни он готовился к лекции, будто к подвигу. Составлял подробнейший конспект, а вернее, сочинял полный текст лекции от вступительной фразы до заключительной, перепечатывал его на машинке, тщательно разучивал. Шел к студентам, словно на Голгофу. В аудитории водружал стопку машинописных листов с вписанными формулами и вклеенными рисунками на кафедру и, читая лекцию наизусть, через каждые несколько минут незаметно (так ему казалось) переворачивал страницу, чтобы, случись заминка, воспользоваться конспектом как подсказкой.

Но студенты замечают все.

Однажды, когда Алексей Федорович вошел по звонку в аудиторию, он не обнаружил кафедры. Разложить листки было негде, и будущий профессор, подавив вздох или даже стон, засунул их в карман. А через некоторое время изумленно обнаружил, что стало гораздо легче: не приходилось отвлекаться, то и дело думая: «Не пора ли перевернуть страницу?»

На первых шагах преподавательской деятельности Плотников пытался изобрести велосипед. Задался целью совершить революцию: зачем рисовать мелом на доске, если можно принести с собой сделанные заранее плакаты?

И вот студенты старательно, не спеша перерисовывают в тетрадки схему за схемой, Алексей Федорович же переминается с ноги на ногу:

— Что так медленно? Хватит, записывайте…

— Мы не успеваем!!!

К счастью, Плотников быстро отказался от неоправдавшего надежды «велосипеда». Он понял, что при всей своей архаичности мел и доска были, есть и будут основным орудием лекторского труда. Выводя мелом на доске формулы или рисунки, преподаватель, во-первых, подает личный пример («вот видите, я работаю наравне с вами!»), во-вторых, задает последовательность переноса информации с доски в тетрадь (вовсе не безразлично, в какой последовательности «наращивать» рисунок, ее диктует логика взаимодействия элементов), в-третьих, поневоле отбрасывает несущественные детали, в-четвертых, устанавливает темп («если я успеваю, то должны успевать все!»).

С тех пор, не отрицая роли технических средств обучения, Алексей Федорович настороженно относился к использованию кодоскопов и диапроекторов в тех случаях, когда по характеру читаемого курса можно прекрасненько обойтись мелом, доской и влажной тряпкой.

Своей ролью преподавателя Плотников был доволен безоговорочно. Сложнее обстояло дело с наукой. Чем больше он узнавал, тем скромнее оценивал свои возможности. Его путь в науке как бы повторял путь самой науки.

Плотников был уверен в познаваемости мира, но понимал, что при всей возросшей стремительности развития, при всех успехах наука еще не миновала свой каменный век, что нынешние синхрофазотроны, электронные микроскопы и квантовые генераторы — всего лишь кремневый топор по сравнению с теми изящными, высочайше эффективными инструментами, которые создаст для себя наука в грядущем.

И он сознавал также, что рядом со своим прапраправнуком в науке выглядел бы отнюдь не как Архимед рядом с ним, профессором Алексеем Федоровичем Плотниковым, а скорее как пещерный человек, только-только научившийся добывать огонь!

Но при всем при том он испытывал тревогу за человеческую судьбу гипотетического потомка. Приобретя бесценные знания, всесилие, о котором мечтали наивные гении девятнадцатого столетия, не утратит ли что-то из их наследия, не сочтет ли ненужными, устаревшими духовные ценности предков? Не отклонится ли в сторону расчетливого рационализма ось спирали развития?