Новая жизнь - Орхан Памук

Когда вести о смерти сына, а потом и его обугленное тело добрались до дома, Доктор Нарин дал волю гневу. Гнев не смягчало и убийство дяди Рыфкы, просто объект гнева стал менее ясен, и ненависть его обратилась теперь на все общество. После похорон сына Доктор Нарин, воспользовавшись помощью пенсионера с обширными связями, бывшего полицейского, который к тому же вел его дела в Стамбуле, нанял семерых новых сыщиков, пожаловав им кодовые имена по маркам различных часов, что было в его стиле. Кроме того, он стал развивать отношения с другими обиженными торговцами, протестуя против Великого Заговора и их общих врагов, и начал получать от них отрывочные письма-донесения. Эти люди, постепенно закрывшие свои лавки из-за конкуренции с международными компаниями, производившими печи, мороженое, холодильники, газированную воду, гамбургеры и занимавшимися ростовщичеством, осыпали бранью молодых людей, читавших не только книгу дяди Рыфкы, но и другие книги, казавшиеся им странными и чуждыми; а если они получали поддержку со стороны Доктора Нарина, они следили за жизнью молодых людей и с удовольствием брали на себя труд писать полные гнева и навязчивых идей отчеты.

Я просмотрел эти отчеты, пока ел ужин, который Гюлизар принесла на подносе, сказав: «Отец решил, что вы не захотите прерывать работу». Я хотел найти подтверждение тому, что где-то в провинциальном городке, в душном студенческом общежитии, в дальнем стамбульском квартале, живет кто-то, кто, как и я, прочитал эту книгу, а один из шпионов Доктора Нарина увидел это и проследил за ним… Перелистывая страницы в надежде найти товарища по духу, я прочитал о нескольких интересных случаях, — меня охватывал ужас, но я не понимал, насколько эти люди близки мне по духу.

Например, один студент-ветеринар, отец которого был угольщиком в Зонгулдаке, едва начав читать книгу, утратил желание заниматься чем-либо, кроме удовлетворения обычных человеческих потребностей, и посвящал все время чтению книги. Этот молодой человек иногда перечитывал одну и ту же страницу по тысяче раз. Больше он не делал ничего. А лицейский преподаватель математики, алкоголик, не скрывавший склонности к самоубийству, последние десять минут каждого урока читал по несколько предложений из книги и истерично хохотал, — это длилось до тех пор, пока его ученики не взбунтовались. Юноша из Эрзурума, изучавший экономику, покрыл стены своей комнаты в общежитии страницами книги, вместо обоев, что привело к конфликту с соседями по комнате; один из них стал жаловаться, что книга порочит Пророка Мухаммеда, и начальник общежития, который был слепым, встал на стул и, забравшись в угол между печной трубой и потолком, попытался с лупой читать книгу, благодаря чему о ней узнал один несчастный сантехник, доложивший об этом случае Доктору Нарину. Но я не был уверен, что книга, испортившая жизнь молодому человеку из Эрзурума и положившая начало теме «не обратиться ли в прокуратуру», была книгой дядей Рыфкы.

Становилось понятно, что книга путешествовала, словно дрейфующая мина, в количестве ста-ста пятидесяти экземпляров, переходя из рук в руки во время случайных встреч, иногда о ней говорили не слишком внимательные читатели, иногда она обнаруживалась в витринах книжных лавок; иногда другие книги, оказывавшие такое же волшебное воздействие, вызывали в ком-то из читателей похожее волнение или что-то вроде вдохновения. Некоторые начинали испытывать чувство одиночества, но на грани серьезного кризиса раскрывались миру и избавлялись от печали. Многие, прочитав книгу, переживали потрясение, многие испытывали раздражение и гнев. Так как они не знали, где искать тот мир, что был в книге, они начинали обвинять своих друзей, близких, возлюбленных в том, что те не похожи на людей мира книги. Многие читали книгу для того, чтобы стать более человечными, а не ради самой книги. Эти энтузиасты бросались искать других читателей книги, и если им не везло — что происходило часто, — они заставляли других читать книгу, надеясь пробудить желание действовать в тех, кого они заманили в свои сети. А в чем заключались эти действия, не знали ни активисты, ни доносчики, следившие за ними.

В течение следующих двух часов я понял из газетных вырезок, аккуратно разложенных среди писем-донесений, что пятеро читателей, воодушевленных книгой, были убиты «часами» Доктора Нарина. Кем из «часов», с какой целью и по чьему приказу совершались преступления, было неизвестно. Подробная информация имелась о двух преступлениях. В первом случае был убит студент факультета журналистики, он делал переводы для службы международных новостей газеты «Солнце», поэтому «Ассоциация журналистов-патриотов» придавала большое значение этому убийству, заявив, что турецкая пресса никогда не склонит голову перед террором. В другом случае застрелили официанта закусочной, когда руки у него были заняты пустыми бутылками из-под айрана. «Молодые исламисты-штурмовики» объявили, что погибший был членом их группировки, и заявили на пресс-конференции, что преступление было организовано усилиями ЦРУ и компании по производству кока-колы.

11

Удовольствие от чтения, на отсутствие коего жалуются солидные люди старшего возраста, должно быть, и заключалось в той музыке, что я слышал, читая патологически аккуратные архивные материалы Доктора Нарина и статьи об убийствах. Я чувствовал легкую ночную прохладу, слышал несуществующую вечернюю музыку и пытался понять, что мне, молодому человеку, столкнувшемуся с чудесами жизни в юном возрасте и вознамерившемуся проявлять решительность, нужно делать; что мне теперь делать. Так как я решил быть положительным и ответственным юношей, который заботится о своем будущем, я вытащил лист бумаги из архива Доктора Нарина и стал писать на ней заметки, которые мне впоследствии могли бы пригодиться.

Я вышел из архива, и мне все слышалась та же музыка, даже в тот момент, когда я почувствовал, насколько окружающий мир и философ-отец, в доме которого я гостил, были расчетливыми и безжалостными. Я словно слышал провоцирующий, придающий смелости шепот какого-то шутника-духа; я ощущал нечто легкое, игривое, похожее на музыку. Вы понимаете, о чем я говорю: мы часто отождествляем себя с героем фильма, нам кажется, что все остроумные шутки, все внезапно свалившиеся на его голову блага, его невероятная сообразительность — все это мы…

— Я могу пригласить вас на танец? — собирался было спросить я у Джанан, с тревогой смотревшей на меня.

Она сидела вместе с тремя сестрами-розами за обеденным столом и смотрела на разноцветные клубки шерсти, раскатившиеся по столу из плетеной соломенной корзинки. Рядом с корзинкой лежал журнал «Женщина и дом», который иногда покупала моя мама, — его страницы пестрели статьями по вязанию, образцами узоров с цветочками, вывязанными по кружеву крякающими утками, котятами, собаками и мечетями — вкладом турецкого издателя, адаптировавшего немецкий журнал для турецких женщин. Некоторое время я смотрел на эти краски в свете газовой лампы, размышляя, что сцены настоящей, реальной жизни, о которой я только что читал, тоже нарисованы этими грубыми красками. Затем, повернувшись к двум дочерям Гюльджихан, приближавшимся к матери, я, зевая, щуря глаза и явно получая удовольствие от счастливой семейной сцены, сказал:

— Мама что, спать вас еще не уложила?

Они растерялись, испугались и прижались к матери. Мне стало еще веселей.

Я смог бы даже сказать подозрительно смотревшим на меня Гюлендам и Гюлизар: «Вы — два еще не увядших цветка».

Но я все-таки не сказал ничего, пока не вошел на мужскую половину дома, где Доктор Нарин принимал гостей: «Сударь… Сударь, я с грустью прочитал историю вашего сына».

— Все зафиксировано, — ответил Доктор Нарин.

Он представил меня двум огромным мрачным мужчинам, находившимся в полутемной комнате. Нет, эти безмолвные господа не были «часами». Один был нотариусом, а кем был другой — я не запомнил. Я обратил внимание только на то, как Доктор Нарин представлял им меня: я был степенным, серьезным и увлеченным юношей, подававшим большие надежды, и сейчас я был очень близок ему. Ничто во мне не напоминало тех якобы старательных длинноволосых парней из американских фильмов. Он мне очень доверяет, очень.

Как быстро я привык к этим похвалам и принял их на свой счет! Я не знал, куда деть руки, и, дабы не утратить скромный вид, вежливо склонил голову, что было к лицу такому молодому человеку, как я. Я постарался сменить тему разговора, слишком хорошо сознавая, что мои попытки будут замечены и оценены. Я сказал:

— Как здесь тихо по ночам.

— Только шелковица шелестит листьями, — отозвался Доктор Нарин. — Даже в самую безветренную, самую спокойную ночь. Прислушайтесь.

Мы прислушались. Меня больше пугала полутьма комнаты, нежели неясный шорох дерева, доносившийся откуда-то издалека. Слушая тишину, я осознал, что она царит в доме с тех пор, как я приехал сюда, — все разговаривали шепотом.