Крымское зарево - Александр Александрович Тамоников

холодом морили, били, издевались! Да там со мной такое творили… никто не выдержит, никто! — Задержанный военный скорчился и зарыдал от горя, что разрывало его изнутри. Он не мог говорить, тело скручивало от судорог и переполнившей боли.

Но Павла Зинчука это не задевало, он в ярости прохрипел в ответ:

— Ненавижу тебя, гад! Убил бы своими руками! Ты, ты Гитлеру служишь, нас убиваешь. Да такие, как ты, всю нашу деревню сожгли! Немцам сапоги лизали за буханку хлеба, сестру мою угнали в Германию, родителей моих убили. Ты хуже, чем Гитлер, хуже, чем фрицы поганые!

— Отставить! — рявкнул капитан.

По его приказу замолчали оба разъяренных противника. В тишине Глеб попробовал еще раз разломить крепкое дерево на куски, а потом спросил у пленного:

— Что ты про сук говорил?

Тот поднял голову, лицо было залито слезами:

— Рычаг надо соорудить, чтобы увеличить силу воздействия. Сук крепкий просунуть внутрь дупла поглубже и с другого конца всем весом навалиться. Сила давления за счет рычага получится хорошая, и дерево треснет.

— Инженер? — уточнил разведчик.

— Да, перед войной окончил Омский строительный институт, — кивнул мужчина и вдруг представился: — Старшина Щедрин, передовая рота связи третьей красногвардейской дивизии, — и едва слышно добавил: — Кузьма Щедрин.

Шубин обошел завалы, вытащил длинную узловатую палку из кучи изломанных во время бомбежки деревьев. Просунул ее в узкую щель в пне.

— Ну что, Кузьма Щедрин, сейчас проверим твою выучку инженерную. — Разведчик всем телом с размаху навалился на деревяшку.

От его усилия пенек с глухим треском лопнул на части, Пашка вскрикнул от боли и тут же начал ощупывать распухшую ногу. Крепкие руки подхватили его, помогли подняться.

— Ну-ка, наступи, давай, проверить надо, сможешь сам дойти или придется тебя тащить на горбу. — Глеб помог ему выбраться из болота и встать.

Зинчук неуверенно оперся на раздутую ступню: было больно, но терпимо, хотя от бедра он мало что чувствовал. Он подавил стон и сквозь сцепленные зубы выдавил:

— Дойду.

Подал голос Щедрин:

— Палку ему надо крепкую, чтобы опираться. А еще щепочки сделать так, крест-накрест, и к ноге примотать, чтобы снова ногу не вывернуло. Мы на курсах учились, давайте я наложу шину, я умею.

— Больно умный, как погляжу, — огрызнулся Пашка. — Без тебя разберемся, шпион чертов.

От его слов Кузьма опустил голову и затих. Глеб помог Пашке опуститься на сухую кочку.

— Передохни, обсушись. От сырости еще разбарабанило ногу, сейчас полегче станет. — Он опустился на корточки и принялся пальцами ощупывать ступню, потом поднялся выше. Кости не торчали, только разбухла шишка на месте соединения костей. — Растяжение связок, наступать на ногу можно. Но вот шина не повредит, с ней легче будет через бурелом пробираться, — сделал разведчик заключение.

Снежок подобрался поближе и принялся облизывать хозяина, тыкаясь то в больную ногу, то в лицо. Зинчук зарылся в грязную шерсть, потрепал за уши, молчаливо выражая верному другу благодарность за спасение.

Капитан же подошел к пленному, уверенным движением растянул концы ремня и освободил тому руки. Со стоном Кузьма начал растирать онемевшие ладони. Глеб спиной чувствовал, как недовольным взглядом сверлит его молодой разведчик, но не решается возразить командиру.

Шубин указал на пистолет в кобуре:

— Связывать тебя не буду. Тащить двоих я не смогу. Но имей в виду, дернешься в сторону — стреляю на поражение, ускоришь шаг — стреляю, не выполнишь приказ — стреляю. С десяти шагов попаду и в темноте, понял? Ты идешь впереди, мы — за тобой.

— Да, я все сделаю. — Щедрин кивнул в знак согласия. Он вдруг осторожно протянул руку, будто удерживая капитана. — Товарищ разведчик, скажите, как мне вину искупить? Я не хочу идти под трибунал, не хочу умирать. Я жить хочу, у меня дети, жена. Умоляю, помогите!

Глеб сначала дернулся в сторону, как от прокаженного, но потом настороженно спросил:

— Как в плен попали?

— После атаки. — Щедрин не сводил с него умоляющего взгляда. — Наши позиции атаковали с воздуха, от ударной волны я потерял сознание. Очнулся уже в грузовике, нас отвезли в лагерь для военнопленных. — Кузьма будто стал меньше ростом, сжался в комок при воспоминании о пережитом ужасе. — А в лагере… там нас ждал кошмар.

Мужчина протянул вперед ладони:

— Ногтей нет, наживую выдирали. — Растянул пальцами в ширину рот, обнажив почти беззубый рот. — Зубы выбили. — Он сник, уставился в землю. — Каждый день, каждый день хуже смерти был. Избивали, жгли, спать не давали, не кормили, только били и били. Мы без одежды часами лежали на голой земле, а по нам в сапогах солдаты маршировали. На дыбе растягивали, душили, землей кормили насильно…

Щедрин закрыл лицо руками, одновременно стыдясь своей слабости и содрогаясь от ужасных воспоминаний, его снова скрутило от рыданий. Сквозь всхлипы он выдавил:

— Простите меня, так худо было. Жить я хотел, к жене вернуться. Думал, соглашусь абверу служить и сбегу к своим, я готов искупить вину, готов. Расскажу все, только не убивайте! Я знал, что тем, кто в плен попал, назад дороги нет. Знал, что предателем меня объявят. Только уж хоть так! Что в плену смерть, что на родине. Понадеялся, что свои простят, поймут, что так вышло. Простой я человек, слабый, не выдержал пыток. Но я ради жены, ради детей решил попробовать сбежать, хоть так, но сбежать. Наплел вербовке, что Красную армию ненавижу, что дед у меня белогвардеец. И согласился сотрудничать.

Несколько секунд Кузьма Щедрин сидел без движения, упершись взглядом в землю. А потом вдруг поднялся, твердо повторил, не опуская взгляда с Шубина:

— Правду вам рассказал, товарищ капитан. Клянусь. Женой и детьми клянусь, не Родиной. Родину свою предал я, но семью — нет. Ради них из плена выбрался, ради них мучаюсь. Я на все готов, чтобы хотя бы весточку им отправить последнюю. Только об этом прошу, письмо домой написать, чтобы знали, люблю их больше жизни своей. Сделаю, что прикажете, ради прощения. Теперь вы решайте мою судьбу, как командир, как старший по званию. Как скажете, так и будет.

Но Глеб покачал головой:

— Иди вперед, я тебя судить не буду. Вернемся в часть, там командир батальона решит, что с тобой делать.

Разведчик и правда, хоть и был военным, понимал ‒ по армейским законам предателя Родины и перебежчика надо расстрелять без суда и следствия, но все же не испытывал ненависти к несчастному. В отличие от Зинчука, капитан Шубин и сам побывал в плену у немцев, откуда сразу же сбежал. На своей шкуре он успел прочувствовать все ужасы этого бесправного положения: для гитлеровцев,