Том 3. Произведения 1927-1936 - Сергей Сергеев-Ценский

Оперу «Садко» ставили в летнем театре. Как раз перед этим шел проливной дождь, улицы были непроходимо грязны, — едва смогла Людмила Сергеевна добраться со своим маленьким Садко в театр к середине увертюры.

Когда на «почестном пиру» в хоромах «братчины» новгородской появился гусляр Садко, неся перед собой гусли, и покрыл голоса пировавших его звонкий тенор, Людмила Сергеевна шепнула сыну:

— Вот Садко!

— Настоящий?..

Маленький Садко был страшно взволнован тем, что видит Садко настоящего. Он вскочил на свой стул и глядел на него во все глаза, пока не дернули его за рубашку сзади. Он шепнул матери:

— Мама! Правда, он был такой красивый?

Маленький теперешний Садко плохо понимал, о чем на старинном языке пел в своей длиннейшей арии большой, настоящий Садко, — что это за «Ильмень-озеро», что это за «бусы-корабли» или «дружинушка хоробрая», — но раза три он вскрикивал восхищенно:

— Ка-кой голос!.. Вот это голос!..

И забывчиво сжимал изо всех сил пальцы матери, так что даже и она шепнула ему:

— Не волнуйся, побереги пыл!..

Дальше раскрылось Ильмень-озеро, на нем заманчивые морские царевны, и маленький Садко уже не вскрикивал, он только взглядывал иногда на мать и слегка толкал ее, чтобы и она глядела лучше. А когда Садко большой, настоящий, обнял царевну Волхову, Садко маленький прильнул губами повыше локтя к обнаженной до плеча полной и белой руке матери и так сидел, и только когда приподнялся со дна на поверхность озера морской царь, он снова вскочил проворно на стул, чтобы лучше видеть, и прошептал матери на ухо:

— Ого!.. Страшный!

Кучи золота, выловленные Садко большим из озера сетью, очень поразили маленького: он видел золото только в зубах товарища Карасева, — мать же его не носила никаких золотых вещей, и теперь он спросил ее, пораженный:

— Это настоящее?

Но народ на сцене и «настоятели», и «волхвы», и «скоморохи» — так казалось Садко маленькому — только мешали делу, и голоса у них были козлиные.

Корабли на море понравились маленькому, и у него похолодело в сердце, когда остался Садко — хозяин тридцати кораблей — один на доске в море, и потемнело на сцене, и взошел круглый месяц, и под пение царевны Волховы он опустился в морскую глубь.

Как раз в то время, когда представлен был терем морского царя, там, за сценой, над городом, хлынул крупный и частый дождь, может быть и с градом, потому что забарабанил он сразу и оглушающе по тонкой, не забранной потолком крыше театра. Не было слышно ни одного слова из того, что пели морские царевны, которые пряли пряжу и плели венки, но Садко маленький слышал, как говорили кругом него:

— Вот это как раз кстати для подводного царства!

— Как же мы домой дойдем, Саша? — испугалась Людмила Сергеевна, но на сцене Садко, большой, настоящий, спускался на раковине прямо перед морским царем, сидевшим на троне, и гусли были у него в руках.

— Он там! — таинственно сказал матери Саша.

Артисты на сцене старались петь громче, чтобы перекричать дождь, и все поглядывали на крышу, как бы сомневаясь в ее прочности. Морской царь пускал рокочущие басовые ноты, страшно выпучивая глаза, даже Садко не всегда покрывал гул сверху своим звонким тенором, но маленькому Садко казалось, что так именно и нужно. Он понимал, что идет дождь там, наружи, но это ощущение воды сверху, лившейся потоками, оно было необходимо ему сейчас: отовсюду вода, — ведь это — море, — и Садко играет перед морским царем на гуслях и поет… И он доволен: он — жених Волховы-царевны, сейчас будет их свадьба.

Дождь перестал барабанить по крыше как раз в то время, когда начались веселые свадебные песни и пляски. Морской царь, пляшущий со своей Водяницею, — это очень понравилось маленькому Садко: он начал хлопать в ладоши и кричать: «Браво!» Плясали ручейки и речки, плясали золотые рыбки, плясали царевны, и совсем некстати появился какой-то Старчище и выбил из рук Садко гусли.

После четвертого действия многие стали выходить из театра. Не досидела до конца и Людмила Сергеевна, боясь темноты и опасаясь нового дождя. Промочивший ноги на обратном пути и прозябший Садко маленький несколько дней болел лихорадкой, но на своей балалайке он так много вытренькивал из того, что слышал в театре, что Людмила Сергеевна снова, — в который раз, — удивилась его «почти абсолютному» слуху.

В конце июля Андрей Османыч получил отпуск и путевку в дом отдыха на одном из скромных крымских курортов, известном своим пляжем длиною не меньше как в три километра.

— Там море? — спросил отца Садко, замирая.

Андрей Османыч думал ехать один. Людмила Сергеевна должна была остаться дома; да она и не любила Крыма, — с ним связаны у нее были тяжелые воспоминания.

С матерью, конечно, должен был остаться и Садко, но в большом волнении глядел он на собиравшегося отца.

— Там, куда ты едешь, папа, там море?

— Конечно, море, — неосторожно ответил отец. — Ведь я купаться еду…

— Море! — вскрикнул Садко. — Тогда и я!.. Я тоже с тобой!

И он заметался по комнате, бледнея от радости.

— Каков?.. — смеялся отец. — И он тоже!.. Кто же тебя возьмет такого? А?.. Ах, Садык!..

Изумленно, потерянно взглянув на отца, Садко упал на пол. Он рыдал и бился долго, — с трудом его успокоили, и только тем успокоили, что обещали взять в Крым.

— Неп… неп… ременно? — спросил он, вздрагивая.

— Да уж сказано, — сказано!

— Па… па!.. Побо… жись! — потребовал Садко.

— От-куда ты взял «побожись»?.. Кто тебя этому учит?

— Пок… клянись!

— И клясться мне нечего.

— Значит, возьмешь?.. Возьмешь?

— Сказано — возьму.

Садко перестал наконец вздрагивать. Весь еще обрызганный слезами, он поднялся на цыпочки и поцеловал отца в бритую индигово-синюю толстую верхнюю губу.

До Синельникова ехали они с отцом хотя и в жестком, без купе, но плацкартном вагоне. Садко все время висел на открытом окне и смотрел неотрывно на разливное золото цветущих подсолнухов, на початки и метелки кукурузы, на хутора, чуть видные сквозь деревья, на косяки лошадей, на стада белых, как кипень, гусей около тощих речек, — смотрел, пока не попал ему в глаз уголек от паровоза. Андрей Османыч вылизал ему уголек языком и закрыл окошко.

Тогда оказалось, что это их окно все-таки должно быть открыто: так потребовали пассажиры на другой стороне вагона.

— Вот вы свое окно и откройте, — посоветовал им Андрей Османыч.

— С нашей стороны нельзя, — объяснили ему. — Открывать нужно только правые окна по ходу поезда, а у нас левые.

— Хорошо-с… правые… Но почему же, хотел бы я знать, предпочтение такое правым окошкам в нашей левой республике?

— Ага!.. Хорошо сказано! — одобрил отца Садко.

Никто не мог объяснить, и призвали проводника на помощь.

Старичок проводник с совсем прозрачным лицом и детскими плечиками пожевал губами и задумался, глядя на концы своих худых башмаков.

— Дело в следующем, — начал он, не подымая глаз, — поезда встречные не идут с правой стороны… Поезда встречные идут с левой стороны… Вот по этому самому левые окошки, стало быть, закрыты, а правые, стало быть, открыты…

Тут он поднял наконец глаза на Андрея Османыча, и взгляд его был спокоен.

Однако тот отозвался:

— Ничего я, товарищи, не понял, да!.. Встречные поезда остаются встречными, а вопрос с окошками так и остается открытым…

— Зачем же открытым? — возразил старичок. — Открывать что нельзя, то и не полагается… Встречный, например, идет, а вы будете в окошко плевать, кому-нибудь глаза там заплюете…

— Значит, позвольте, чтобы я понял… значит, все дело в том, чтобы пассажиры в окошки не плевали?.. Так вы объявление об этом сделайте и чтобы штраф пять рублей, а окошки пусть открывают как хотят…

— Странное дело! — сказал проводник, опять глядя на свои башмаки. — Объявление сделать… Вот тогда именно все и зачнут в окошки плевать!..

Он пожал детскими плечиками и, не поднимая глаз, пошел по вагону дальше. А пассажиры начали спорить, можно ли доплюнуть из окна вагона на полном ходу в окно встречного поезда.

В Синельниково приехали поздно, в одиннадцать вечера. Тут была страшная суматоха. Поезда на Севастополь шли из Москвы битком набитые, так как было 30-е число, а в конце каждого летнего месяца, как и в середине, разгружаются, как известно, и вновь нагружаются дома отдыха.

— Нак-ка-зание!.. Вторые сутки жду билета, — напрасно! — кричал кто-то худой и растерзанный на весь вокзал и швырял свою кепку о пол.

— Ну, Садко, тут нам, кажется, труба будет! — И покрутил головой Андрей Османыч.

— Труба?

Садко оглядел всю тысячу народа кругом в смутном свете немногих электрических лампочек, и от мелькания, и от криков, и от духоты тяжело стало у него в голове и лоб сделался потный и легкий… Он проговорил только: