От ведьмы слышу! - Надежда Первухина

— Автореферат докторской диссертации одной из моих знакомых ведьм. Давай его сюда в пачку. Что ты на меня так смотришь?

— Да, этого нельзя читать дочерям… Вика!

— Мм?

— А мне ты тоже подсовывала помело, когда улетала на шабаш? Сознайся, я все прощу.

— Смешной ты, Белинский. Веришь всякой написанной чепухе. Если б я оставила при тебе метлу, на чем бы я летела? Это раз. Я не была ни на одном шабаше с тех пор, как вышла за тебя. Это два. У меня трое невоспитанных детей! И муж-писатель, которого я два месяца гоню к стоматологу зубы вставить! У меня есть время по шабашам разлётывать, скажи?!

Авдей приглушенно засмеялся, притянул меня к себе.

— Ведьмочка моя… Схожу я в поликлинику, не злись. Вот позавидуешь вампирам — у них зубы не болят.

— Нашел кому завидовать! У них зато атрофированы репродуктивные способности.

— Да? А как же тогда Кадушкин-сын родился от папы-вампира?

— Ну, значит, не у всех атрофировались. Так. Кажется, все собрали.

— Погоди-ка… Вон, внизу что-то черненькое валяется…

Я, усмехнувшись, порылась под книжным шкафом и извлекла на свет, отряхивая от пыли и паутины, небольшой плотный томик, переплетенный в черную кожу. На обложке был оттиснут лишь знак горизонтальной восьмерки. Бесконечности.

— Вот он, оказывается, где. А я искала его, думала, потерян окончательно…

— Так ведь тебя в кабинете лишний раз убраться не заставишь…

— Уборка кабинета — твоя прерогатива, мон амур.

— Ладно, не заводись. — «Мон амур» примирительно поцеловал меня в нос. — Это что за палимпсест?

— Уникальное издание. — Я открыла томик. — Было напечатано в Петроградской типографии в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Антология поэзии вампиров Серебряного века.

— Что?

— Да. Вот эту книгу убирать не хочется. Кстати, здесь есть замечательные стихи.

— Не сомневаюсь. — Авдей жадно просматривал оглавление. — Как?! Мережковский?!

— Не волнуйся, это другой Мережковский.

— Точно? А фамилии-то какие… Нерасстанов, Тимьян Бледный, князь Овраг-Полевой… Вика, ты посмотри, Кадушкин!

Действительно. В оглавлении было указано: «Кадушкинъ Романъ. Песнопения къ звезде».

— И не подумал бы, что разговаривал с классиком, — вздохнул муж завистливо.

— Ты, считай, тоже классик, — утешила я своего фантаста.

Но он уже и не слышал. Он раскрыл книгу на стихотворениях нашего знакомого вампира и погрузился в чтение.

— Читай вслух, — потребовала я. — А то прогоню спать.

Вчера умерла звезда.Сегодня ее отпели.

А в храме звенят капели,И странно душа пуста.

Чего же еще мне ждать?Чего мне просить у Бога?Ах, как этот мир убогоРасходует благодать!

И то, что кругом темно, —Не страшно. В душе — страшнее.Но что вы сделали с нею,Смотревшей в мое окно?!

Ее был беспечен вид,И свет ее был так странен…А я этим светом раненИ небом давно забыт.

И скажешь ты: «Не беда»,Прощально меня целуя.И все же… Зачем живу я,Когда умерла звезда?

Я, закрыв глаза, прислонилась к стене. Усталость, тоска и тревога, ставшие моими постоянными спутниками в последнее время, куда-то ушли, милостиво позволив моей душе вдохнуть толику покоя…

— Белинский, — тихо сказала я. — А может, из их любви что-нибудь хорошее получится?

Муж с некоторым усилием захлопнул книгу, словно страницы сопротивлялись и не желали закрываться.

— Время покажет, — задумчиво сказал он. — Как вампира я его не одобряю, но как поэта…

Я отобрала у него томик стихов и, поднявшись по стремянке, засунула между пестрыми обложками «Библиотеки космической фантастики».

— Сюда девочки точно не полезут…

— Хорошо. А с этим что будем делать?

Мы задумчиво поглядели на дюжину объемистых пачек.

— Как думаешь, если их спрятать на чердаке дачного дома, Дашка их обнаружит?

— Вика, в конце концов, ты у нас ведьма, тебе и решать.

— Ладно. Отвезу книги к Инари. Пусть отправит их в депозитарий Дворца драконов. Без специального разрешения туда попасть невозможно. Да и не думаю, что Даша загорится такой идеей. Самое ужасное знаешь, что?

— ?

— Если она всерьез возьмется колдовать, у нее все и без книг получится. Все что угодно.

— Ты говоришь так, как будто Дарья — Великая Ведьма. Вроде тех, которые составляют этот ваш… Трибунал Семи Матерей Ведьм.

— Есть симптомы, по которым я это подозреваю.

…А Великая Ведьма в это время крепко спала, и ей снился очередной сон. В котором она делает помело из палки от старой швабры и пучка павлиньих перьев. И отправляется в вольный полет над безмолвной столицей.

…Миловидная юная японочка в кимоно палевого цвета поставила передо мной чай и лакомство из соевого творога.

— Спасибо, Тиэко-тян, — сказала ей Инари. — Можешь идти. Я сама поухаживаю за гостьей.

Тиэко улыбнулась и, поклонившись, ушла.

— Давно у тебя эта служаночка?

— С зимы. Муж настоял, потому что мне самой в одиночку уже трудновато управляться по хозяйству и заниматься с сыном… — Инари легко коснулась ладонью большого живота. — Да и в моем возрасте беременность — нелегкое дело.

Я с удовольствием пила особенный, истинно японский чай и откровенно любовалась своей задушевной подругой. За те годы, что мы с ней знаем друг друга, как женщины и прирожденные драконы, она совсем не изменилась. Только красота ее, раньше сиявшая, как солнечный зайчик, теперь светилась ровным приглушенным светом. Инари, в отличие от меня, с глубокой серьезностью подошла к вопросу семейной жизни и в замужестве вела себя так, как и полагается порядочной японке. Не подумаешь, что эта немногословная, кроткая, ожидающая ребенка женщина когда-то была бесстрашным самураем-охранником и спасла жизнь не только своему сюзерену, но и моему семейству…

— Как вы живете? — поинтересовалась я. — Как здоровье мужа и Наследника Сагё?

Всегда, когда я бывала в гостях у Инари, меня охватывало чувство умиротворенного умиления. Семья Павловых-Такобо жила в зеленом массиве Ильинского. Бизнесмен Павлов отгрохал особняк в помпезно европейском стиле, а Инари выделила себе клочок земли под чайный домик и небольшой классический садик камней. В чайном домике царила атмосфера покоя, уюта и дружелюбия; в токонома всегда стояла ваза с цветочной композицией, соответствующей дню лунного цикла, висели свитки с изречениями древних японских поэтов… Во время чайной церемонии полагалось говорить о прекрасном (природе, погоде, искусстве) и возвышенном (философии, поэзии). Но я, как суетный московский человек, нарушала регламент и задавала вопросы о насущном. Инари мне это прощала, ласково улыбаясь уголками не подкрашенного помадой рта.