Врата скорби (Часть 1) - Александр Афанасьев

Раньше пахали на быках – сейчас прошли те времена. Трактора, трактора… Несколько заводов – Алиссон под Тулой, Путиловский в Санкт-Петербурге теперь выпускали стальных коней и казна давала каждому крепкому хозяину, желающему такой приобрести ссуду на десять лет и без процентов. Вот и ушли в прошлое быки, меньше стало и коней – а по улицам старых, с вековой историей станиц, под ругань и надсадный кашель стариков (дымом пыхает как… антихрист) теперь ползли трактора и грузовики…

Вернувшийся с чужбины, с Восточных территорий и осевший на земле хорунжий Григорий Велехов был в станице одним их тех немногих людей, которые понимали что-то в технике. Научился в армии – ибо вышло так, что коня у него не были, вот и направили не куда-нибудь, а в только создаваемые бронетанковые войска. Так он и ломал службу все три положенных года – грязный, в замасленной спецовке, с кувалдой в руке. Танки тогда были бензиновыми, норовистыми, то и дело слетали гусеницы, и приходилось прилагать немалую силу, чтобы натянуть гусеницу обратно. Еще двигатель… фильтры для топлива и воздуха постоянно забивались, двигатель терял мощность, приходилось снимать и прочищать. Так и получилось, что пока все казаки служили в кавалерии, Велехов возился с железяками. Тогда был самый накал борьбы между кавалеристами и танкистами в Генеральном штабе, казаки естественно были на стороне кавалеристов. Не пришедшийся ко двору Велехов, отслуживший положенные три года в танкистах и полюбивший "железяки", вынужден был уехать на Восток, благо давали землю и ссуды на обустройство. Обустраиваться не пришлось – пришлось воевать, как и всем другим казакам, приехавшим туда. Из одиннадцати лет, что пробыл на Востоке дослужившийся до хорунжего Григорий Велехов восемь – это война. Война бесконечная, жестокая, подлая. Война взрывов и выстрелов из-за угла, война налетов и засад, война патрулей и конвоев. Все – землю, воду, саму жизнь приходилось выгрызать, вырывать с боем. Каждый день и каждую минуту русские казаки на Востоке отстаивали свои жизни и жизни своих близких с оружием в руках. Про них никто и никогда не напишет – никто и не упомнит всех, кто там лег, кто уехал и больше никогда не вернется. Восемь лет почти открытой войны, восемь лет под угрозой вторжения британских экспедиционных сил. Но он, и другие такие же как он, казаки с Дона, с Кубани, с Терека, с Амура – выстояли. Выстояли и доказали, что эта земля – русская и русский флаг, единожды поднятый на ней уже не будет спущен.

Потом было еще три года – относительного спокойствия. Да потянуло Велехова к родным куреням, к Дону, благо и курень от отца осталось, хозяйство – не продавать же. Вот и вернулся к родному Дону казак старины Вешенская Григорий Дмитриевич Велехов, по кличке "Араб" привел жену-арабку да пацаненка. Подновили курень, стали на хозяйство. Хозяйствовали – как Бог даст. А Бог давал. Одиннадцать лет на Востоке приучили Велехова к тому, что рассчитывать можно и нужно только на себя и помощи ждать от кого то – тоже не следует. Так он и хозяйствовал – трактор выкупил одним из первых, почти выкупил сто собственных гектаров земли, да обрабатывал сотню гектаров других казаков – за долю в урожае…

Казаки на Дону встают рано. Пять часов минуло – а в добротном курене Велеховых у самого взгорка, уже загорелся свет. Первой проснулась жена хорунжего, арабка со столь сложным и непривычным для казацкого слуха именем, что все звали ее просто Лена, Елена. Сколько разговоров попервой было – бабы есть бабы, их хлебом не корми дай погутарить на прогоне да косточки перемыть. Но потом, работящая и приветливая арабка прижилась в хуторе, бабы погутарили – погутарили да и забыли, благо тем для разговора всегда найдется и без этого.

С утра дел полно – коров передоить, да в стадо выпустить, мужу на стол собрать, птицу покормить да на двор выпустить. Тяжела женская доля, недаром бытует горькая поговорка – "коли все девки такие красивые – откуда же бабы то такие страшные берутся". Но Лену не брало ничего – ни годы, ни тяжелая работа в большом, многоскотинном хозяйстве. Обычно, в таких куренях по две-три бабы хозяйство ведут. А она и одна справлялась и оставалась такой же, как и три года назад когда в хутор пришла – гибкой как тростинка, неожиданно сильной, с густой, до пояса гривой иссиня-черных волос, которые она не прятала под косынку, с белоснежным просверком улыбки…

Проснулся в шесть и Григорий – надо было собираться пахать. На улице играл рожок пастуха, собирающего скот с куреней – только неделю как выпустили с зимнего стойла, седые космы тумана прятались по закоулкам, чувствуя скорую смерть в первых лучах по-летнему жаркого солнца. День и впрямь обещал быть жарким, как раз к пахоте…

Проснувшись, Григорий одним прыжком спрыгнул с печи, поймал жену, на миг прижал к себе. Достается бабе – и впрямь такое хозяйство не по ней одной. Но ни слова против за все время жизни с ней он не слышал. Оно и неудивительно – у арабов женщина, сказавшая хоть слово против законного мужа, может быть изгнана из дома, а то и забита камнями. Женщина – не человек. До сих пор Григорий помнил страшную, леденящую душу историю, как дуру-девку, нагулявшую брюхо от стоявшего недалеко на заставе казака, родной отец отправил к колонне наливников со связкой гранат в руках. И ведь пошла! Пошла, ни слова не сказав! Вот так вот – на Востоке. Здесь он это не рассказывал никому – незачем было местным знать это. Все равно – не поймут ничего…

Пожрал, чего на столе было. Казацкая похлебка в это время – с картошкой и мясом соленым, солониной. Холодец вчерашний доел. Иногда рыбка на столе бывала, рыбы в Дону всегда водилась, во всех станицах казаки рыбалили – но сегодня рыбы не было. Раньше к этому времени в куренях последнее подъедали, холодильников то не было, а подвал холодный – сбережет ли? Солонину делали, разносолы закатывали. Осенью муку мололи на мельнице. Сейчас то проще – электричество кинули – вон столбы по степи стоят. К Екатеринодару едешь – элеваторы у Дона, ажник небо закрывают. Железных дорог понастроили, паровозы ревут. Гутарят, что до самой Вешенской скоро дорогу тянуть будут, чтобы значит, можно было прямо от дома на паровозе ездить, куда тебе надо.[63]

Когда на пороге куреня робко засерел рассвет, Григорий вышел на баз, по-хозяйски оглянулся. Скотина конечно на его базу была, как без скотины – но кое-кого не было. Не было лошади, а вместо нее гордо красовался своими красными стальными боками почти новенький Алиссон-Чамберс 38. То есть тридцать восемь лошадей, не одна целая упряжка, считай почти тринадцать! Вот до чего казаки дожились – раньше коли есть тройка лошадей – богатый курень, если десяток – к дочери со всего Дона свататься будут. Ну а если сотня…

А тут – тридцать восемь. Правда, норовистые коньки те, вчера почитай до ночи с проклятым магнето провозился. А ну как откажет – за ремонтом почитай в самый Екатеринодар посыпай, там то дадут рахунку.[64] А времени сколько займет?! А то что самая пахота, а ему не то что себе – и людям надо вспахать. Нонче день известно – год кормит…

Подойдя к трактору,[65] Григорий погладил облицовку капота – совсем как норовистого коня успокаивал. Где-то на дворе шумно нахлопал крыльями, закричал петух, ему отозвались, закулдыкали рано слетающие с насеста куры. Петухов у Григория в хозяйстве было два – молодой и старый. Старый пока был сильнее.

– Ну, что… – сказал казак скорее сам себе – кубыть и ехать пора.

Трактор заводился рывком длинного, измочаленного троса, а перед этим надо было накачать в цилиндры топлива, и еще не факт что заведется с первого рывка. Пускай и лето почти – а все равно трактор штука норовистая. Как зимой хворост с порубок вывозил – так совсем не заводился. Пока завел, раз пятьдесят дернул, не то что замерзнул – пар валил, кубыть сам на себе воз этого хвороста на себе до куреней и дотащил. А сейчас заведется, раз-два и заведется, если магнето опять дурить не начнет.

Проверил масло, бензин – его здесь по старинке называли "гас" как керосин и продавали в бочках, проверил проклятое мангето – хотя как его толком проверишь. Накачал бензину – даже подсосал через шланг. Посмотрел – там была такая штука, колбочка вроде – бензин чистый. Неспешно размотал длинный трос, навернул на руку.

– Ну, выручай родимая…

С первого раза трактор только чихнул, со второго не лучше, зато с третьего, как еще бензину подсосал – запыхал, родимый, едва руку успел убрать. Вот и ехать можно. Плуг – длинный, семилемеховый, земля донская жирная, мягкая, не то что на Востоке, где и четырехлемеховый еле тащится – был подцеплен еще вчера, так с ним и загнал на баз. А смысл его отцеплять, коли завтра опять пахать?

Из под колес полохнулись, хлопая крыльями куры, бодрый рокот тракторного движка горохом рассыпался по улице. Спрыгнув с кабины, Григорий пошел к воротам – они у него были богатые, стальные, на засове, отодвинул тяжеленный засов в сторону, ногой толкнул ворота и…