Глубина 11 тысяч метров. Солнце под водой - Жак Пикар

Я попытаюсь несколько оживить сухие строки официального доклада.

Спуск проходил нормально — примерно один метр в секунду на всем протяжении; это хорошая крейсерская скорость. Часы показывали 12.11, когда мы услышали два взрыва. Я повернул балластный выключатель на 90 секунд, сбросив за это время почти тонну дроби. «Триест» замедлил ход, потом остановился и на какое-то время повис, словно мыльный пузырь. Я хотел убедиться, что поплавок не теряет бензин и случившийся инцидент не нарушил устойчивости батискафа. Чуть спустя я сказал Уолшу, что все в порядке, можем продолжать. Я не мог знать тогда, что это просто-напросто лопнули две стойки, в которых забыли просверлить дырки, чтобы вода через них могла свободно входить внутрь. Первый взрыв, видимо, спровоцировал второй.

По сведениям, полученным с поверхности, я ожидал, что мы опустимся глубже 7500 метров. Но должно быть, нас сильно снесло в сторону, потому что глубомер показывал меньше 7 тысяч метров, когда вдруг на эхограмме в 35 метрах под нами появилось дно. Обычно эхолот улавливал дно за 100–200 метров, давая нам время затормозить. Расстояние это зависит от многих факторов, главным образом от того, чем сложено дно. Когда на эхограмме появился рисунок дна, мы опускались со скоростью 75 сантиметров в секунду, то есть слишком быстро, чтобы садиться. Я немедленно сбросил балласт из расчета 20 килограммов в секунду; батискаф застопорил, на мгновение я увидел внизу отражение фар на дне — изображение было «не в фокусе»… Потом очень медленно, неуверенно, с явным сожалением «Триест» лег на обратный курс.

Без всякой надежды я попытался открыть бензиновый клапан; как потом выяснилось, он был неисправен, поэтому из попытки ничего не вышло. «Триесту» не оставалось ничего другого, как подниматься, вернее сказать (настолько он был застрахован от случайностей), «падать» на поверхность вопреки земному притяжению. Когда мы были уже на четырехкилометровой глубине, я вновь вспомнил о таинственных взрывах. Проследив тщательно за приборами, я обратил внимание на то, что ускорение идет не так, как положено. Я записал в судовой журнал: «Возможно, вытекает бензин». Прибыв на поверхность, мы с Уолшем вышли погреться на солнышке и в ожидании подхода наших судов сопровождения — что, кстати, произошло крайне быстро — оглядели с палубы «Триест». Вокруг нас не заметно было ни одного бензинового пятнышка. Тут же я обратил внимание на лопнувшие стойки, а потом осмотрел клапан. Он был устроен таким образом, что бензин не мог вытекать на поверхность, но при подъеме небольшое количество его все-таки вытекло — достаточно для того, чтобы объяснить потерю ускорения.[35]

Послушаем теперь комментарий Уолша, аккуратно наговаривавшего свои впечатления на магнитофон:

«Уолш у аппарата. Сейчас 9.57. Погружение началось в 9.54. Пробная связь по акустическому телефону с „Льюисом“ и вельботом (маленькое судно сопровождения. — Ж. П.). Слышимость отличная.

10.02, 230 метров, все идет хорошо. Океанографические приборы работают нормально.

10.10. Выключили освещение в гондоле, чтобы лучше видеть море. Биолюминесценция практически не наблюдается.

10.30. Через репродуктор телефона слышим множество подводных шумов. Креветки? Звуки напоминают жарящуюся на сковороде яичницу. Жадно всматриваемся, надеясь уловить малейшие признаки жизни в воде. Жак у переднего иллюминатора сообщает, что биолюминесценции нет. Похоже, что именно этот шум (биологического происхождения?) создает помехи в разговорах с поверхностью. Жак повторяет, что в его иллюминатор не видно никаких признаков жизни. Замечена одна-единственная медуза и несколько точек планктона. Ничего похожего на креветок.

10.34. „Льюис“ сообщает, что он нас больше не слышит. 1200 метров. Сейчас я запишу на пленку шумы, которые раздаются в наушниках…

11.01. Все еще слышу попискивание эхолота „Льюиса“. Глубина 2600 метров.

11.04, 2750 метров. Включаем кормовой свет, чтобы проверить, как высыпается балласт из кормового отсека. Все в порядке. Температура забортной воды 3 °C.

11.18. Вновь гасим свет, силясь рассмотреть биолюминесценцию. Нет, опять ничего…

11.35, 4300 метров. Все идет хорошо. „Льюис“ больше не слышен. Скорость спуска — около 1 метра в секунду…

12.00, 5500 метров. Температура воды за бортом слегка понизилась за прошедшие полчаса: 2,8 °C.

12.06. „Триест“ побивает свой прежний рекорд.

12.12. Слышим два взрыва где-то вне гондолы!

12.15, 6000 метров. Остановились, пытаемся определить причину услышанного грохота.

12.16. Выключили все приборы в гондоле и пытаемся уловить малейший звук извне…

12.28. Решили продолжать погружение. Аппарат, похоже, в полном порядке… 6100 метров. Вызываю поверхность: „Вельбот, я —„Триест“. Слышу вас ясно, но очень тихо. Как вы меня слышите? Прием“.

12.43, 6600 метров. Спускаемся очень медленно. Скорость нельзя увеличить, видимо, из-за поломки клапана, не позволяющего сбрасывать бензин.

12.50, 6800 метров. Вертикальная скорость — около 50 сантиметров в секунду.

12.54. Вновь слышим снаружи взрыв.

13.01. Минут 10–15 назад включили эхолот. Однако дно на ленте появилось всего за 35 метров. Скорость слишком велика для посадки. Сбрасываем балласт из обоих бункеров. В 14 метрах от дна батискаф останавливается и начинает медленно подниматься… Максимальная достигнутая глубина — 24 тысячи футов (7025 метров после коррекции. — Ж. П.)… Идем наверх.

13.12. Сбрасываем еще немного балласта — скорость увеличивается. Сейчас она около 50 см в секунду; должны прибыть на поверхность раньше 16.00…

13.42, 5500 метров. Выключаем дальний свет, но по-прежнему никаких признаков жизни.

14.08. Смотрю в кормовой иллюминатор. Фары включены. Не вижу ни единого живого существа. Вдали на кончике луча пляшут несколько светящихся точек… Биолюминесценция в этих водах встречается, видимо, очень-очень редко. Я, например, не вижу ничего. Никакого сравнения с Сан-Диего. Во время этого погружения температура в гондоле не опускалась ниже 10 °C.

14.23, 3650 метров. Скорость подъема — около одного метра в секунду. Все идет как нельзя лучше. Слышу переговоры „Льюиса“ с моторным вельботом. Но нас они не слышат…»

Мы не успели подняться с глубины семь тысяч метров и вернуться на Гуам, как чуть не потонули в ворохе поздравительных телеграмм — из Главного штаба ВМФ в Вашингтоне, из Сан-Диего, от друзей, знакомых и незнакомых, от множества газет в Европе и Америке. Действительно, в истории покорения абиссальных глубин спуск на семь тысяч метров являл собой важный этап. Но куда важнее будет тот, к которому мы начали готовиться сразу же по прибытии на базу! Последнее погружение показало, что, за исключением двух глупых трубок и испортившегося клапана, все было готово к решающему испытанию. Гондола, в частности, вела себя превосходно, ни единой капли воды не выступило на добросовестно заделанных стыках.

С каждым днем Большое погружение становилось секретом Полишинеля. На базе всем было известно, что мы со дня на день готовимся штурмовать впадину Челленджер. Проект «Нектон» достиг своей кульминации.

И вдруг буквально накануне самого погружения я узнал, что не буду участвовать в нем!..

У меня было множество веских причин для того, чтобы самому пилотировать батискаф во время решающего погружения на 11 тысяч метров. Прежде всего причины, я высказал, «семейного» свойства. Мой отец изобрел батискаф. Долгие годы он совершенствовал и испытывал этот аппарат; первый в мире батискаф был передан французскому флоту. Затем появился «Триест», на котором он совершил несколько погружений, в том числе два глубоководных. Сам я потратил десять лет на то, чтобы воплотить отцовские замыслы; со дня спуска «Триеста» на воду я больше шестидесяти раз пилотировал его. Во многом благодаря моей инициативе американский флот организовал серию погружений возле Гуама. Специально для этого под моим наблюдением была построена новая гондола. Я чувствовал личную ответственность за успех программы в целом. Будучи пилотом-испытателем «Триеста», я считал своим долгом повести его в сокровенную глубину морей — не для того, чтобы, как Гёте, воскликнуть после битвы при Вальми: «Я был при сем!», но чтобы сказать: «Океанографы! Для вас мы построили этот батискаф. Теперь вы можете смело спускаться на нем в любом месте на любую глубину. Вы ничем не рискуете и можете посвятить все свое внимание науке».

Кроме того, ни у Рехницера, ни у Уолша не было достаточно опыта для пилотирования батискафа в таком серьезном погружении. Блестящий океанограф Рехницер и великолепный офицер-подводник Уолш управляли самостоятельно батискафом только в пробных погружениях на рейде — на 20–30 метров, не больше. В общей сложности Рехницер, несмотря на свой титул «научного руководителя группы глубоководных испытаний», участвовал в погружениях глубже 500 метров всего четыре раза, а Уолш, «начальник группы», — только три. Отдавая должное их великолепным качествам, я имел все основания опасаться, что в самостоятельном погружении, занимающем столько времени, им будет трудно достигнуть дна, особенно если по дороге произойдет что-то непредвиденное. Мы знали также, что тяжелейшим этапом всего предприятия будет долгая буксировка — экспедиция грозила растянуться на десять дней. Любая техническая неполадка могла поставить под удар ее успех, а вторично выходить из порта на десять дней при таком волнении — это был уже риск. Первоначально планировали несколько погружений на 11 тысяч метров с участием Дитца, Макензи, Уолша, Рехницера и меня. Но теперь было ясно, что при такой погоде нам вряд ли удастся совершить больше одного спуска.