Мизери - Стивен Кинг

Он кивнул, хотя правда заключалась в том, что он ничего не чувствовал; благодаря проглоченной в два приема дозе лекарства он с пугающей быстротой терял сознание и уже видел комнату сквозь серую пелену. Он ухватился за одну мысль: сейчас она поднимет его, чтобы уложить в кровать, и ей следует быть начисто лишенной зрения и осязания, чтобы не заметить, что под трусами у него что-то спрятано.

Она подкатила кресло к кровати:

– По-моему, Пол, еще чуть-чуть – и вы заснете.

Ему удалось выговорить:

– Энни, можно подождать пять минут?

Она взглянула на него, и зрачки ее сузились.

– Я думала, вам больно, сэр.

– Правда, – ответил он. – Больно… очень. Главное – колено. Там, куда вы… ну, когда вы потеряли терпение. Я еще не готов, чтобы меня поднимали. Можно подождать пять минут, пока… пока…

Он знал, что хочет сказать, но слова уплывали от него в серое облако. Он беспомощно посмотрел на нее.

– Пока лекарство не подействует? – спросила она, и он благодарно кивнул. – Ну конечно. Я пока уберу кое-что и сразу вернусь.

Как только она вышла из комнаты, он вытащил коробочки и засунул их по одной под матрас. Облако делалось все плотнее и становилось уже не серым, а черным.

Убирай подальше, тупо подумал он. Чтобы она не вытянула их вместе с нижней простыней, если будет перестилать постель. Чем дальше, тем… тем…

Он засунул под матрас последнюю, откинулся на спинку кресла и стал смотреть на потолок, где плясали три пьяные буквы «В».

Африка, подумал он.

Теперь надо прополоскать, подумал он.

В какое же неприятное положение я попал, подумал он.

Следы, подумал он. Я не оставил следов? Я не оставил…

Пол Шелдон потерял сознание. Проснулся он четырнадцать часов спустя. За окном снова шел снег.

Часть вторая

Мизери

Писание не является причиной несчастья, это порождение несчастья.

1

Хотя Йен Кармайкл не покинул бы Литтл-Данторп за все бриллианты из сокровищницы английской королевы, он вынужден был признаться самому себе, что таких дождей, как в Корнуолле, не бывает больше нигде в Англии.

У входной двери висело старое полотенце, и Йен, сняв сапоги и плащ, с которого капало, насухо вытер им свои темно-каштановые волосы.

Из гостиной доносились журчащие звуки мелодии Шопена, и Йен застыл на пороге с полотенцем в левой руке.

Теперь по его щекам текли не капли дождя, а слезы.

Он припомнил, как Джеффри говорил: Старик, тебе нельзя плакать при ней, кикогда не смей этого делать!

Разумеется, Джеффри был прав – старина Джеффри редко ошибается, – но временами, когда он оставался один, сознание того, как близко от Мизери прошла коса Смерти, неожиданно охватывало его, и тогда было почти невозможно удержаться от слез. Он ведь так ее любил; без нее он бы умер. Без Мизери жизнь утратила бы для него всякий смысл и покинула бы его.

Родовые схватки были долгими и тяжелыми, но, по словам повитухи, не дольше и не тяжелее, чем у множества молодых женщин, у которых ей доводилось принимать роды. Только после полуночи, через час после того, как Джеффри ускакал за доктором в грозовую ночь, повитуха начала беспокоиться. Только когда началось кровотечение.

– Дорогой мой Джеффри! – произнес он вслух и прошел в просторную и жарко, как всегда в Западной Англии, натопленную кухню.

– Что вы сказа-али, молодой господин? – спросила старая миссис Рэмедж, своенравная, но симпатичная экономка семьи Кармайклов, появляясь из буфетной. От ее надетого набекрень чепца, как всегда, пахло нюхательным табаком, пристрастие к которому она вот уже долгие годы убежденно называла тайным пороком.

– Нет, миссис Рэмедж, это я так, – сказал Йен.

– Но там с вашего плаща ка-апает, я сама слышала, так вы там чуть не потонули, как я посмотрю!

– Ну да, почти что так, – отозвался Йен, а сам подумал: Если бы Джеффри тогда привез доктора десятью минутами позже, она, наверное, умерла бы.

Он всегда старался отогнать от себя эту мысль – слишком она мрачная и к тому же бесполезная, но эта мысль о жизни без Мизери обладала ужасной силой и время от времени пробиралась в его мозг.

Печальные размышления были прерваны здоровым криком младенца; его сын проснулся и требовал обеда. Йен услышал негромкий голос Энни Уилкс, умелой няньки Томаса, которая принялась успокаивать его и менять ему пеленки.

– Славно сегодня кричит ваш мальчик, – заметила миссис Рэмедж. На мгновение Йен снова удивился, что стал отцом и у него есть сын, и тут жена окликнула его с порога:

– Здравствуй, дорогой.

Он взглянул на нее, на свою Мизери, на свою любимую. Она стояла в дверях; ее роскошные каштановые волосы, отливавшие на свету темно-рыжим, рассыпались по плечам. Она все еще была болезненно худа, но на ее щеки, как заметил Йен, уже начал возвращаться румянец. В темных глубоких глазах отражался свет ламп, и они сверкали, как два бриллианта чистой воды на черном бархате витрины ювелира.