Искушение - Елена Усачева

С ножа капала кровь. Я стояла, тупо глядя перед собой, а в голове скрещивались и переплетались голоса:

«Выродки!»

«Убийцы!»

«Враги!»

— А-а-а! — Я схватила себя за волосы, дернула, пытаясь вытрясти весь этот шум из черепной коробки. Потому что передо мной лежал тот, кто был мне всего дороже, а эти голоса были чужими. Их мне навязали.

Макс тянул ко мне руку, я видела, что губы его шевелятся, но не понимала слов.

«Убей!» — влился в меня противный голос Мельника. Пламя весело затрещало, подтверждая его слова. Зашумела крыльями мельница, заскрипели воротины. Чтобы заглушить в себе этот голос, я зажала уши руками. Почувствовала, что в кулаке все еще что-то держу.

Нож! Окровавленный нож был со мной. На секунду пламя в дверном проеме расступилось, и я шагнула в открывшуюся арку.

— Стой! — закричали мне в спину.

Но я должна была убить шепчущий во мне чужой голос, освободить свою память. Что-то важное осталось здесь на мельнице, часть меня, о которой я забыла. И вот теперь настало время вспомнить.

Пламя съело бензин у основания мельницы и теперь стало деловито пробираться по бревнам и перекрытиям наверх. Веселые, сильные, резвые языки лизали старые стены, выжимая из них дым. И над всем этим как одно бесконечное проклятие скрипело мельничное колесо.

— Маша!

Крик ворвался сквозь треск и падающие головни.

Надо подняться наверх и прекратить вращение. Как только лопасти замрут, все закончится.

— Маша! Где ты?

Голос Мельника звучал рядом. Меня от него спасал дым. Он звал, и все, находящееся внутри меня, потянулось к нему, но я заставила себя шагнуть в сторону. Оглянулась на дверной проем, где ожидала увидеть лежащего Макса, но пламя встало веселым оранжевым частоколом. Жар заставил отступить. Скрип карябал барабанные перепонки.

Мне надо было подняться наверх, туда, где рождается этот звук.

Я подошла к лестнице, взялась рукой за перила. Да, мне туда. Начала подниматься.

Первый пролет, небольшая площадка.

Столб нехотя вращается, подчиняясь силе заклятия. Дальше ступеньки пошли шире, подстраиваясь под чей-то широкий уверенный шаг.

Площадка. Цепляясь зубцами, воротина передает вращательное движение от лопастей вниз, где мелется мука.

На первом этаже завизжали. Я хотела бежать дальше, чтобы дойти до самой макушки мельницы, но ступеньки кончились. Над головой каркающим смехом раздавался скрип мельницы. Он душил меня, гнул к земле, заставлял подчиниться.

— Ненавижу! — выдохнула я, двумя руками перехватывая окровавленный нож и всаживая его в зазор между зубцами. Воротина потянула нож в сторону, стаскивая меня с площадки, заскрипела, ломая прочное лезвие, заахала и, вырвавшись из пазов, застыла. Мои пальцы съехали с мокрой рукояти ножа, и я, потеряв точку опоры, полетела в дымящуюся кроваво-огненную бездну. Взметнулся к потолку злой, кашляющий смех. И все потонуло в треске падающих балок.

Дым, дым… Везде был дым. Он застрял в горле, в глазах, мешал вдохнуть. Он поселился в волосах, в морщинках кожи на пальцах. Дымом пахло от моей футболки, от рук. И даже в кроссовках что-то шевелилось, рождая образ серого дымного призрака.

Зато голова была легкой. Даже слегка звенящей. Тело исчезло, оставив вместо себя парящее сознание.

Я плыла в лодке. Суденышко мерно покачивалось. Я слышала плеск волн.

Вблизи длинно с удовольствием выругались, и я поняла, что плеск волн мне не чудится. Вода действительно шумела. Но все это было там, за гранью сознания. Во мне было странное состояние умиротворения. Я реяла в воздухе, чувствуя слабые толчки. А меня, оказывается, несли. Тот, кто нес, шагал легко, держал без напряжения. Неужели я стала такой легкой?

Я провела рукой по мягкой коже его груди. Она была по-детски ровна и бархатиста. Приятно было касаться ее пальцами. Аккуратный розовый кружок соска, четкая линия ключицы. В темных волосах застряли серые частички пепла. Он осел на плече, как снег, припорошил перепачканный сажей скат к локтю. Это было так неправильно, что я потянулась стряхнуть пепел, невольно останавливая такое уютное движение.

— Маша! — Держащие руки чуть крепче сжали меня. — Ты?.. — Что-то такое он хотел спросить, но не отважился, вместо заготовленного вопроса пробормотав: — Как ты себя чувствуешь?

Я подняла лицо вверх. Дождь прекратился. С неба падал пепел. Он легкими чешуйками кружился в воздухе, не сразу решаясь приземлиться. Прогоревшая мельница громоздилась черным остовом, главка с лопастями обвалилась внутрь, сломав одно из четырех крыльев. Две пожарные машины неуверенно посверкивали на своих крышах мигалками. Пожарные с испачканными пеплом лицами сворачивали шланги. Из лежащего на земле брандспойта текла вялая струйка воды.

— Чего ты такой раздетый? — прошептала я, чувствуя логическую несостыковку обнаженного торса любимого с забранными в несгораемые костюмы фигурами спасателей. Я провела пальцем по рельефной мускулистой груди, наслаждаясь знакомой прохладой. На Макса можно смотреть вечно, от кончиков волос до любого изгиба тела — все водить и водить взглядом по крепким плечам, по рисунку брюшного пресса. Макс был сказочно красив. Сильный, выносливый, с уверенной прямой спиной.

Ровная, мягкая кожа вдруг прервалась грубым шрамом. Он был шершав и неприятен. Я вздрогнула.

— Ничего не говори! — Макс быстро сел на землю, закрыл ладонью мой рот. — Не было этого!

Я с ужасом оглянулась на лихо матерящихся пожарных. Увидела, как будто смотрела на себя со стороны: в руке нож, я падаю вперед, острое лезвие входит в податливую плоть.

— Макс!

Голос сорвался. Я осторожно приподнялась с его колен. Он не стал меня удерживать. Наоборот, подставил руку, чтобы я на нее оперлась. И только сейчас я заметила, что на мне его рубашка, черная, с рубчиками, оставшимися после упаковки, что джинсы на коленках порвались от одного шва до другого.

— И правда, не надо ничего говорить, — прошептала, отстраняясь от него.

Встала перед обуглившимися останками мельницы. Мое сознание на мгновение раздвоилось. Часть меня бросилась туда, в эти курящиеся умирающим дымом стены, ища саму себя, оставленную, забытую. А вторая половинка смотрела на все это и боялась пошевелиться, потому что могло произойти страшное — сердце не выдержит и разорвется.

Сжала кулаки, остатками сознания заставляя себя стоять на месте. Прикусила губу. Меня начинало трясти — от пережитого, от ужаса, который я сейчас испытывала. Какое плохое место!

Макс скользнул мне за спину. Поднял руки, чтобы обнять, но застыл, едва касаясь моих локтей.

— Если надо, чтобы я ушел, скажи, будет так, — прошептал он. Холодок пощекотал предплечье, колючими иголочками пронзил запястье и стек по пальцам в землю.