Секрет политшинели - Даниил Альшиц

Между тем ночное затишье кончилось. Противник начал минометный обстрел. Мины рвались где-то позади землянки. Послышалась и перебранка пулеметов. Глухо, тяжело кашлял издалека немецкий МГ. Наш станковый заливался длинными очередями, напоминавшими звук деревянной трещотки на морозе.

Плащ-палатка над входом зашевелилась. В землянку вошел Федотов.

– Вот и началось, – сказал он. – Каждый день в одно и то же время. По часам воюют господа фашисты. Пофрюштыкали, напились эрзац-кофе и за работу.

Федотов подошел к столу. Мне показалось, что глаза его потеплели. Да и голос звучал не так сердито. Он, видимо, понимал, что, ознакомившись с заявлениями, лежавшими передо мной, и уяснив себе истинное положение вещей, я не останусь при прежних подозрениях и недоверии к нему.

– Многое прояснилось, товарищ капитан. Все же я должен задать вам несколько вопросов. Садитесь.

Федотов сел.

– Спрашивайте, о чем хотите, – сказал он. – Мне скрывать нечего.

Мы взглянули друг другу в глаза. Вопрос, который я должен был задать Федотову, застрял у меня в горле. Я не мог, не мог обратиться к нему с таким вопросом. Федотов прочитал мои мысли:

– Знаю, о чем хотите спросить. «На сколько человек получаем довольствие – на всех, кто числится в строю, или только на живых?». Ерунда все это. Кто-то слыхал звон, да издалека… Очевидно, кто-то из тех, кто на передовую боится сунуться… Так вот – ни одного пайка и ни одного разу на тех, кто выбыл в медсанбат или туда, – Федотов махнул головой в сторону передовой, – получено не было. В ДОП7 каждый раз точные строевые шли… Можете проверить.

– Вы правы, капитан. Спросить об этом я обязан… И проверить придется… Не потому, что я вам не верю… Вам нельзя не верить… Не знаю, какая сволочь что-то там накатала… Я хочу документально засвидетельствовать, что все у вас чисто.

– Да разве бы мы стали класть на роту такое пятно, – воскликнул Федотов. – Из-за лишней пайки пачкать память погибших товарищей?! У нас к их памяти отношение священное. Ведь и бойца того я почему наказал? Не потому вовсе, что он насчет вас усмехался. А потому, что веселиться возле братской могилы нельзя… Только вчера на том самом месте мы положили в оборону политрука нашего… Да что говорить, почти половина роты там лежит… Закурить разрешите? – Федотов нервным движением надорвал уголок пачки «Норда» и протянул мне.

– Спасибо, – я взял тоненькую папиросу-гвоздик. Закурив от моей зажигалки и поблагодарив легким кивком головы, Федотов сказал:

– Спрашивайте еще, товарищ подполковник. Времени у нас в обрез. Скоро большой концерт начнется. Утренник, так сказать.

– Да, да, поспешим. Объясните, пожалуйста, в чем военный смысл укрепления бруствера телами погибших людей?

– Главное укрепление не в том, что пуля такой бруствер не пробивает. Главное в укреплении духа живых бойцов. Рубеж, который обороняешь вместе с погибшим другом, разве оставишь?! Он ведь, твой друг, с тобой отойти не сможет… И такое у каждого из нас здесь чувство, что живы они, эти наши товарищи. И еще такое чувство, что смерти в бою не будет. Кто как был здесь в роте, так в ней и останется… Вот что тут главное, – Федотов крепко затянулся и закашлялся. – А в общем судите, если заслужил. Только я вместе с ними, которые в бруствере лежат, на суд приду. Меня от них отделить никак невозможно…

Капитан замолчал и уставился в пол. Помолчал и я. Хотелось как-то душевно откликнуться на его слова. Хотелось успокоить и ободрить этого хорошего человека. Но я так и не решился это сделать. Побоялся, что не сумею высказаться по-человечески просто, без привычной службистской оглядки. Скоро мне пришлось раскаяться в том, что я не сказал капитану Федотову тех слов, которые он заслужил услышать. Но в тот момент я прервал молчание очередным вопросом:

– И последнее, капитан. Командир полка и командир дивизии знают о ваших потерях и о характере укрепления вашего рубежа?

Ответа Федотова мне услышать не удалось. От близкого разрыва тяжелого снаряда землянка сильно качнулась. Сверху нам на головы посыпалась какая-то мерзлая дрянь. Жердь, упавшая с потолка, сбросила со стола фонарь. Стало темно, как в погребе. Снаружи один за другим, то дальше, то снова рядом, стали рваться новые и новые снаряды. Я выхватил из кармана фонарик и при его свете увидел Федотова, надевавшего каску.

– Уходите, товарищ подполковник! Уходите! Незачем вам тут оставаться. На артподготовку похоже! – с этими словами он выбежал из землянки.

Подняв фонарь, который по счастью не разбился, я зажег его и кинулся собирать разлетевшиеся по полу заявления.

Глухой топот снарядов, ударявших в землю, треск близких разрывов, вой и свист осколков, проносившихся в разные стороны над хлипким покрытием землянки, – все сливалось в сплошную свистопляску звуков – жуткую и отупляющую. О том, чтобы сейчас, в разгар артподготовки, обрушившейся на этот участок обороны, куда-то двигаться, не могло быть и речи. Да и здесь, в землянке, я мог погибнуть каждую минуту.

«Написать донесение! Хотя бы кратко, но чтобы все было понятно, – пронеслось в моей голове. – Это мой долг перед капитаном Федотовым, перед его славными товарищами». Известно, что листок бумаги на войне часто переживает человека, которому он принадлежал. «Только бы успеть. Только бы успеть написать!»

Я сел к столу, обхватил левой рукой бачок фонаря, готового снова спрыгнуть со стола, подсунул под донце крышку блокнота и стал писать донесение. Кратко изложив главное из того, что мне удалось выяснить в роте капитана Федотова, я в конце донесения написал: «Считаю долгом сообщить свое личное мнение о результатах проверки. Капитан Федотов, все бойцы и командиры его роты проявили себя мужественными и надежными защитниками Ленинграда. В момент, когда пишется это донесение, рота отражает атаки противника, перешедшего в наступление».

Перед тем как покинуть землянку, я положил собранные с полу заявления обратно в железный ящик Федотова. Написанные теми, кто погиб раньше, и теми, кто еще сегодня утром был жив, смешались и лежали теперь в единой пачке. Мысль о символическом значении этого их соединения едва промелькнула тогда в моей голове. Она вернулась ко мне позже, когда времени для воспоминаний и всякого рода размышлений у меня оказалось более чем достаточно…

Внезапно звуки разрывов разом ушли куда-то вдаль. Землянку перестало трясти. Противник перенес огонь дальше, в наш тыл. Именно сейчас немцы должны были ринуться в атаку на позиции роты и ее ближайших соседей. Именно сейчас, не мешкая ни минуты, мне следовало пробираться в тыл. Где ползком, где перебежками от воронки к воронке. Сначала надо было добраться до штаба полка, до телефона. Возможно, уже оттуда я сумею связаться со штабом армии и передать донесение. Впрочем, сомнительно, что в такой момент мне удастся поговорить с армией по полковой связи. Так или иначе, надо было спешить к ходу сообщения. В конце его меня ждала штабная машина. Путь предстоял долгий и опасный. Донесение я положил в нагрудный карман. Если меня найдут убитым – а меня наверняка будут разыскивать, – осмотрят нагрудный карман под сердцем. Мое донесение, хотя и с опозданием, дойдет до штаба армии.

Тут мне вдруг показалось нестерпимо постыдным уходить отсюда. Уходить в момент боя с позиции, которую вместе с живыми защищают даже мертвые бойцы. Я представил себе, как, уползая в тыл, буду встречать тех, кто спешит к передовой, волоча ящики с патронами, доставляя приказы из батальона или полка… Мне, отползающему назад, будут встречаться женщины с санитарными сумками. Они будут спешить сюда, к передовой…

Наши пулеметы заработали с удвоенным усердием. Значит, враг пошел в атаку. Надо было уходить не медля. Я кинулся к выходу из землянки, отдернул плащ-палатку и столкнулся нос к носу с запыхавшимся бойцом. Это был тот самый Манойло, которого я час назад избавил от наказания.

– Товарищ подполковник! – закричал Манойло так громко, словно все еще находился в открытом поле. – Товарищ подполковник, капитана убило! Командование ротой принял комвзвода один. Велено вам доложить как старшему начальнику… А немцы прут – сила!

– Передайте командиру взвода, что командование ротой я принимаю на себя. Сейчас буду на позиции, – сказал я.

Боец выбежал из землянки. Быстро возвратившись к столу, я выдрал из блокнота лист бумаги и написал:

«Командиру роты.

В случае моей гибели прошу положить мое тело в бруствер, над нашим окопом, лицом к врагу, в полной форме советского офицера, рядом с капитаном Федотовым.

Я положил свое заявление в железный ящик и выбежал из землянки.

Чем кончилась эта история? Кончилась она, надо сказать, довольно неожиданно. Был я в бою тяжело ранен и контужен. Долгое время находился в беспамятстве. Очнулся в госпитале, в Ленинграде. Оказалось, что привезли меня сюда из медсанбата больше трех недель тому назад. Документов со мною не было прислано никаких. В госпитале не знали ни моей фамилии, ни кто я вообще такой. За три недели никто меня не разыскивал, не наводил справок, которые могли бы обратить внимание на безымянного раненого. Я сообщил врачам и медсестрам свои имя и фамилию. О своем звании и бывшей должности я умолчал. О соображениях, которые заставили меня поступить таким образом, сейчас расскажу.