На склоне лет - Буало-Нарсежак

Разумеется, я преувеличиваю. Я, в свою очередь, ищу причину сердиться на нее, чтобы не покидать поле боя без борьбы. Но вполне возможно, что в конце концов она вынудит меня покинуть «Гибискусы», так как эта холодная война мне не по зубам!

21 час

Я теряю представление о времени. С самого начала мне следовало бы помечать не только часы, но и дни. Я уже не помню, когда написал последние строчки этого дневника, что, впрочем, несущественно, поскольку за истекшее время ничего знаменательного не произошло. Мало-помалу мы с Люсиль научились избегать друг друга. Я обедаю и ужинаю примерно за час до нее. Мы неизбежно сталкиваемся, но обрели власть над своими глазами, и наши взгляды больше не притягиваются. Тем не менее я ощущаю ее присутствие с мучительной силой. Прежде чем выйти из квартиры, я выжидаю, смотрю в обе стороны коридора. Я остерегаюсь углов — будь то в коридоре, холле, на аллеях парка, где из-за неожиданности встречи рисковал бы не совладать с собой. Во второй половине дня, чего бы мне это ни стоило, я ухожу подальше от «Гибискусов», захватив с собой книгу; я беру напрокат шезлонг и усаживаюсь в тени над пляжем. Постепенно у меня выработались свои маршруты, остановки, я хожу по городу, в толпе, совсем как пугливое животное, у которого есть в лесу излюбленные тропинки и тайники. Естественно, я не переступаю порога библиотеки. Ею теперь заведует мадам Жоффруа. Я уже избегаю даже намеков на Люсиль в разговорах с Франсуазой и Клеманс, и тем самым мне удается выкроить себе минутку спокойствия — я хочу сказать, такую, когда я думаю о ней без враждебности.

О ней и об Арлетте! О ней и о любви! О ней и о женщинах вообще! И пусть мне объяснят, почему моя любовная жизнь в целом оказалась сплошным промахом. Что скрывается за причинами, которые я всегда толковал в свою пользу? Почему, к примеру, я сумел так быстро оторваться от Люсиль? Что толкнуло меня составить против нее настоящий обвинительный акт, даже и не пытаясь заслушать ее защитительную речь? Я был обязан сказать ей о своих подозрениях, а предпочел объявить ее виновной с места в карьер. И теперь я спрашиваю себя: уж не Арлетте ли я мщу за моральные убытки через Люсиль? Не знаю. Такая мысль, однажды придя мне в голову, станет навязчивой идеей — уж я-то себя знаю. Разве, полюбив Люсиль, я не обещал себе заставить ее страдать? Разве не этого я добивался? Если у меня внезапно пробудился к ней интерес, то не потому ли, что с самого начала я принял сторону Жонкьера? Так же как потом — сторону Вильбера и Рувра? Сторону жертвы? Жертвы обмана? И все это под личиной любви. Почему бы и нет? Разве после своей депрессии я не превратился в дичь, за которой охотится психиатр? И какова потаенная связь между моим намерением покончить с собой и этим странным любовным порывом, который сблизил меня с Люсиль? Я дорого бы заплатил, чтобы разобраться в движениях своей души.

21 час

В моих вещах кто-то рылся. Кто-то пробрался ко мне в квартиру. Я в этом почти уверен. Рылись в ящике моего письменного стола. Читали мои записки. Доказательство? Страницы перепутаны — шестая оказалась впереди четвертой, двадцать пятая на месте двадцать второй. Я слишком люблю порядок, чтобы самому учинить такое безобразие. В прежней квартире я принимал меры предосторожности и, уходя, прятал папку с бумагами, а здесь, забыв о подозрительности, ограничивался тем, что клал ее в ящик, оставляя ключ в замочной скважине. Зато я тщательно запираю дверь в квартиру. Значит? Кому-то пришлось воспользоваться отмычкой. Достать ее — не проблема. Вторых ключей здесь сколько угодно. Кому же было любопытно прочесть мой дневник? Кому? Ясное дело — Люсиль!

Ей известно, что я записываю свои размышления день за днем. Она думала, что прочтет историю наших отношений, описанную черным по белому, и, возможно, узнает подлинные мотивы нашего разрыва. Черт побери! Все ясно как божий день. Она воспользовалась одной из моих длительных отлучек. И, оставаясь тут, прочла всю рукопись. Теперь она знает, в чем я ее подозреваю. Есть от чего приуныть. Как она отреагирует? Невиновная или виноватая, она должна меня смертельно возненавидеть. Тут уж я бессилен. Зло свершилось. Я чувствую себя голым и беззащитным. Если бы я мог, я бы незамедлительно уехал. Спрятался в другом месте. Но берегись! Чувствуя себя разоблаченной, даст ли еще она мне уехать?

Нечего паниковать! Она прекрасно знает, что я ничего не смогу доказать. Ну кто придаст значение моему свидетельскому показанию по поводу очков Жонкьера? Кто согласится поверить, что это она испортила звонок Вильбера? И вывела из строя костыль мужа? Надо мной бы только посмеялись. Сочли, что я выжил из ума. Нет! Мы и впредь будем жить бок о бок, наблюдая друг за другом исподтишка. До моего открытия мы находились в позиции противостояния сторон. Отныне речь пойдет о дуэли. Ее взгляды, встречаясь с моими, скажут: «Говори, коли посмеешь!» А мои ответят: «Стоит мне пожелать, и я тебя изобличу!» Но с моей стороны это чистой воды блеф. В итоге я потерплю поражение, так как теперь ей известно, насколько я уязвим. Она все узнала о моем самоубийстве. Возможно, она еще надеется, что, смягчившись, я сдамся. Какое жуткое будущее ждет меня…

11 часов

Так вот, я ошибался. Насколько я был удручен позавчера, настолько приободрился сегодня утром, после того как Клеманс объявила мне о предстоящем отъезде Люсиль. Дата еще не определена, но Люсиль сказала ей о своем намерении уехать к сестре в Лион. Все это так неожиданно, что я еще не решаюсь предаться радости. Радости, которая, во всяком случае, будет недолгой, поскольку стоит Люсиль уехать, как я столкнусь с прежней проблемой, проблемой пустоты, монотонных часов, прозябания и чувства тошноты.

Но пока что мне полегчало. Я как пострадавший в автомобильной катастрофе, которого вытащили из-под обломков разбившейся машины. Он говорит себе: «На сей раз обошлось!» Бедная Люсиль! Вдали от нее я стану подыхать со скуки. А сейчас спешу узнать, что она уже далеко отсюда. То ли я такой сложный, то ли жизнь играет с нами в такие игры?

23 часа

Целый день вокруг города кружила гроза, но дождь так и не пролился. Дует шквалистый ветер. Я долго сидел на своей скамейке в парке, перебирая грустные мысли. Спать мне не хочется. Писать не хочется. Ничего не хочется. Как же мне неуютно в моей шкуре!

Проглотив изрядную дозу снотворного, я запил его большой чашкой настойки. Я веду никчемное существование, напоминая обглоданную кость, выброшенную волнами на берег. Любовь больше никогда не придет ко мне. Я, кому привелось расчленять бесчисленное множество обломков кораблекрушения, теперь сам жду прихода разрушителя. И тут внезапно отдаю себе отчет в том, что…

Глава 9

Невропатолог сказал мне: «Попытайтесь писать — это поможет вам обрести себя вновь. Ваша жизнь спасена, но вы еще не совсем выздоровели. Так что рассказывайте сами себе о себе. Без затей. Пишите все, что вам взбредет в голову. Никто не прочтет того, что вы пишете, обещаю вам. Лучшего лекарства для вас не существует!»

И вот я снова открываю тетрадь. Но только из желания доставить удовольствие врачу, потому что меня мои мысли больше не интересуют. Все, про что я еще могу рассказать, это про события, происшедшие после той минуты, когда я потерял сознание. Быть может, по ходу рассказа у меня и возникнет стремление продолжать. Однако весьма сомневаюсь. Потому что меня вернули к жизни не полностью. Во мне что-то умерло. Я еще не очень знаю, что именно. Все они наверняка думают, что я пытался покончить с собой. И пускай. Раз это доставляет им удовольствие! Что во мне умерло, так это как раз потребность рассуждать, протестовать, доискиваться правды. Я сразу же понял, что, начав упорно провозглашать ее, эту правду, я стану в их глазах неизлечимым психом. А между тем я знаю, в чем эта правда: Люсиль перед отъездом пыталась меня убить. Но я храню эту догадку про себя. Дрянь, которой они меня пичкали, уничтожила во мне боевитый дух. Но ясность мысли не пострадала. И я это докажу. Не им. Самому себе!

Факт остается фактом: к моей настойке примешали яд. И не какой-нибудь, а тот самый, который я припас для самоубийства. Выпей я весь горшочек с настойкой, я отдал бы концы за несколько мгновений. Но, оцепенев от снотворного, я сделал всего пару глотков, чего все же оказалось достаточно, чтобы меня уложить. Я свалился на пол, где Франсуаза и нашла меня поутру. Она забила тревогу. Все считали меня мертвым. Практически никакого пульса. Труп, да и только. Похоже, им пришлось немало потрудиться, чтобы привести меня в сознание. И как только я был в состоянии говорить, на меня обрушились вопросы: «Почему вы отравились?..», «Это и в самом деле из-за усталости, как вы написали?..», «Неужели же вы чувствовали себя таким несчастным?..» и т. д. И поскольку я, похоже, ничего не понимал, они сунули мне под нос первые тридцать страниц моей рукописи.