Держава (том первый) - Валерий Кормилицын

— Ну, полно вам, Максим Акимович, какие ещё между генерал–адьютантами церемонии, — дружелюбно улыбался моложавому, в прекрасно пошитой форме генералу, вспоминая народный полушубок, в котором тот несколько лет тому назад щеголял.

«Всему нужна мера и время, — глядел вслед удаляющейся прямой фигуре. — А то прошлой зимой Лев Толстой припёрся, прости Господи, на аудиенцию, за кого–то там просить, в заплатанном дублёном тулупе, подпоясанном серым кушаком, в вязаной круглой шапке, да ещё и с палкой в руках», — иронично хмыкнул барон, приказав слуге в пышной ливрее сопровождать генерал–адьютанта до царского кабинета, согласно протоколу двора.

Николаю уже сообщили о приходе гостя, и он встретил Рубанова стоя перед письменным столом.

— Очень рад видеть вас, Максим Акимович, — негромко произнёс император, протягивая руку своему генерал–адьютанту.

— Ваше величество… — сделал паузу Рубанов, в волнении подбирая приличествующие случаю слова, дабы звучали они любезно, но без слишком выраженного угодничества, как и положено суровому солдату, бившему турок вместе с отцом ныне здравствующего монарха. — Ваше величество! — вновь повторил он. — Безмерно счастлив вновь встретиться с вами, и хочу поблагодарить за оказанную честь, за то, что назначили меня генерал–адьютантом, — уважительно пожал протянутую руку.

— Прошу садиться, — улыбнувшись, предложил государь, кивнув в сторону удобного кожаного кресла, а сам, не спеша обойдя стол, уселся на стул, по привычке, скрестив под ним ноги.

Максим Акимович несколько отвык от общества императора, и чтоб успокоиться, обвёл взглядом небольшую комнату с одним окном. Затем — покрытую персидским ковром софу, полки, уставленные бюстами великих людей и семейными сувенирами. Потом поразился идеальному порядку письменного стола со стопкой белой бумаги с одной стороны, чернильницы с ручкой — с другой, и раскрытому номеру «Вестника Европы» посредине.

— Курите! — предложил император, достав откуда–то из–за пазухи небольшой изогнутый пенковый мундштук и вставив в него папиросу из портсигара, который положил на стол, предлагая гостю угощаться.

Максим Акимович достал из кармана мундира пачку папирос «Сальве».

— О-о! Мы курим один и тот же сорт, — изумился Николай, — помнится, вы с Сипягиным курили «Континенталь».

— «Сальве» оказалась много приятнее, ваше величество, — поднялся Рубанов из кресла, — позвольте от всей души поздравить вас с рождением дочери.

— Благодарю! — отчего–то покраснел император. — Да вы садитесь, садитесь. Надеюсь, сегодня останетесь на чай, и потом я покажу вам дочь… а теперь… — пошелестел страницами журнала и, словно фокусник, выудил оттуда фотографию.

Покрутив её перед глазами и улыбнувшись, протянул снимок Рубанову.

Тот, упруго поднявшись из кресла, принял из рук царя фото.

— Ваше величество! — внимательно разглядывал изображение императора в полной боевой выкладке рядового солдата. — Непременно следует отпечатать её в виде открытки.., либо в каком- нибудь журнале … Превосходная фотография… Каждый военный мечтал бы иметь такую.

Николай довольно рассмеялся, прикрыв рот ладонью, затем придвинул чернильницу, внимательно оглядел перо, поморщил лоб, огладил бородку, и на обратной стороне снимка написал: «Максиму Рубанову от Николая». И, ещё чуть поразмыслив, дописал внизу: «Романов».

«Трубецкие—Голицыны-Нарышкины и прочие Пахомовы — умрут!» — подумал Максим о царедворцах.

Но император вновь сунул фотку меж страниц журнала и тяжело вздохнул.

— Да вы садитесь, садитесь, Максим Акимович… Тут вот какое дело, — выдвинул ящик стола и достал телеграмму. — Это мой потсдамский кузен Вильгельм, — с некоторой доли иронии произнёс он. — У нас с ним возник нешуточный спор, — глянул на своего генерал–адьютанта.

Рубанов был само внимание.

— Как должно застёгивать кители и гимнастёрки?.. Посредством пуговиц или крючков?.. Вот в чём вопрос, — поднялся из–за стола и в волнении заходил по комнате.

В ту же минуту Максим вскочил на ноги.

— Ещё в августе Вилли телеграфировал: «Ники, неужели ты действительно собираешься перейти на пуговицы? Хорошенько подумай. Как следует взвесь», — наизусть прочёл текст Николай и, остановившись, в упор глядел на Рубанова. — Я много над этим думал и взвешивал… Вопрос решён в пользу пуговиц! — высказался он и уселся в соседнее кресло. — Вы поддерживаете мой выбор? — устремил взгляд серых глаз на Максима.

— Со всей душой! — поклонился императору Рубанов.

— Но какие должны быть пуговицы? — вновь забегал по комнате царь. — Тёмными или светлыми? — требовательно уставился на Максима. — Каково ваше мнение? — через короткую паузу добавил он, в задумчивости теребя короткую бородку.

«О-о, мамочки! Какие же ему нужны пуговицы? Тёмные или светлые? — мучительно размышлял Рубанов. — Была–небыла!»

— Светлые, ваше величество! — сказал и замер, наблюдая реакцию царя.

Тот тоже замер в раздумье.

«Не видать мне фотографии, как своих генерал–адьютантских ушей! — загрустил Максим. — Не угадал!»

— Точно! — восторженно хлопнул тыльной стороной правой руки по ладони Николай. — Точно! — с облегчением сел за стол и стал шуршать страницами журнала отыскивая снимок.

«Слава Тебе Господи! — с ещё большим облегчением вытер платком лоб Максим Акимович: «Страсти египетские», — сказала бы няня».

Но фотографию и на этот раз он не получил.

Император аккуратно положил снимок на край стола и довольный, подошёл к окну.

— Не поохотиться ли нам на ворон? — благосклонно предложил Рубанову. — Чего–то на нервах весь, а приличную охоту затевать время не позволяет.

— Так точно, ваше величество! — с таким счастливым видом, словно всю жизнь только и мечтал об этом, произнёс Максим Акимович.

В стрельбе, разумеется, он уступил императору и подстрелил на трёх ворон меньше.

После псевдоохоты довольный Николай пропустил Рубанова первым в двери столовой, а сам вошёл после него.

Наблюдавшие этот протокольный кошмар обер–шталмейстер, обер–церемонийместер, министр Двора Фредерикс и приглашённые на чай несколько придворных, просто онемели от удивления. Особенно услышав слова императора:

— Вы всё–таки генерал–лейтенант, а я всего лишь полковник…

Окончательно сразила их показанная Рубановым фотография с царской подписью. Даже барон Фредерикс позавидовал ему. Что же говорить об остальных…

Целый месяц высший свет на все лады обсуждал эту новость, и Максим Акимович являлся самым популярным человеком в столице. Знать почитала за честь пригласить его на обед или ужин.

Рубанов просто купался во внимании и упивался сливками общества.

Дамы млели от счастья, когда на балах он приглашал их на танец.

____________________________________________

Зато не всё так гладко шло у его старшего сына. В один из последних дней перед рождественскими вакациями, казалось бы, ничего не предвещало неприятностей. Как всегда англичанин Иванов бегом влетел в класс. Отдышавшись, стёр с доски традиционную надпись: «Чеа» и рисунок стула с тремя ножками, взял какую–то книгу на английском языке и решил устроить диктант, дабы повысить количество двоек на душу населения, и как можно большему числу гимназистов испортить настроение, исключая, конечно, этих

симпатяг–евреев.

Не ожидая беды, он медленно, что было несвойственно его характеру, ходил по классу от кафедры до последней парты, и гундосил какую–то дичь по–английски.

Дубасов, хотя и сумел выучить за эти месяцы слово «стул» на английском языке, что являлось предметом необычайной его гордости, диктант явно осилить не мог и поэтому, когда «мистер тичер» поворачивался к нему спиной, старательно надувал резиновый красный шарик. Затем, высунув от усердия язык, начертал мелком на спрятанном под партой шарике «чеа», и, когда «англичанин» по–военному повернулся кругом у задней парты, за которой сидели они с Акимом, перегнувшись через Рубанова, исхитрился прицепить его за фалду учительского вицмундира.

Это у эсквайра[10] Иванова оказался последний рейс, и он направился к стулу.

Критически осмотрев «чеа» и не найдя изъянов, с блаженной улыбкой славно поработавшего «мена»[11] стал усаживаться, размышляя попутно, чего это там такое мягкое под ним поскрипывает.

Додумать до конца не успел. От взрыва страшной силы подпрыгнул, как показалось ученикам, почти к самому потолку, оттуда приземлился мягким местом на стул, вдребезги расколошматив его, и грохнулся на пол. Но долго там не прохлаждался. Вскочив, с бешеной энергией стал крутиться вокруг своей оси, отлавливая болтавшееся сзади инородное тело, не относящееся к предмету гардероба. Остановившись наконец, трясущимися как у старичка–попечителя руками и в придачу дёргая нижней челюстью, горестно поднял сморщенную резиновую тряпочку, составлявшую основу конструкции из нитки и булавки, прикреплённой к нижней части вицмундира.