Цена нелюбви - Лайонел Шрайвер

«Из-за чего?» — вполне мог бы спросить ты.

Он был сух, он был накормлен, он поспал. Я укрывала его одеялом, я убирала одеяло; ему не было жарко, ему не было холодно. Он отрыгнул, и я нутром чуяла, что у него нет колик. Кевин кричал не от боли, а от ярости. Над его головой болтались игрушки, в кроватке лежали резиновые кубики. Его мать взяла шестимесячный отпуск, чтобы все дни проводить рядом с ним, и я брала его на руки так часто, что они уже отваливались. Ты не мог сказать, что ему не хватает внимания. Как взахлеб отмечали газеты шестнадцать лет спустя, у Кевина было все.

У меня появилась теория, что большинство людей можно распределить по их любви к жизни и что, возможно, именно их месту на этой шкале соответствуют все остальные качества: насколько в точности им нравится просто находиться здесь, просто жить. Я думаю, Кевин жизнь ненавидел. Кевин был вне этой шкалы. Может, он даже сохранил какие-то сверхъестественные воспоминания о времени до зачатия и в моей утробе скучал по той восхитительной пустоте. Кевин словно был оскорблен тем, что его сунули в кроватку, даже не посоветовавшись с ним, и теперь он вынужден бесконечно лежать, не испытывая ни к чему никакого интереса. Он был самым равнодушным маленьким мальчиком, какого я когда- либо видела, с несколькими исключениями из этого правила, о которых я думаю с содроганием.

Однажды вечером время для меня тянулось еще медленнее обычного, временами немного кружилась голова. Весь день я никак не могла согреться, а был конец мая. Ньюйоркцы ходили в шортах. Кевин виртуозно концертировал. Закутавшись в одеяло, я сидела на диване и тупо думала, что ты стал работать больше обычного. Вполне объяснимо, что, как человек, работающий на себя, ты не хотел, чтобы твои давние клиенты нашли другого разведчика, тогда как мою собственную фирму можно было доверить подчиненным: куда она денется? Однако иногда сводилось к тому, что я целыми днями сидела взаперти с адом в кроватке, в то время как ты весело колесил в своем голубом пикапе в поисках места для полей с правильно раскрашенными коровами. Я подозревала, что если бы мы поменялись местами, то есть ты бы возглавлял процветающую фирму, а я была бы одиноким свободным художником-скаутом, мне пришлось бы немедленно бросить свою разведку.

Когда лязгнул и содрогнулся лифт, я как раз изучала маленькое пятнышко под правой грудью, ставшее красным, болезненным, странно твердым и симметричным большому пятну слева. Ты открыл решетку лифта и прошел прямо к кроватке. Я была рада твоему превращению в столь внимательного отца, но из двух пленников нашего лофта только твоя жена оценила бы слово привет.

—Пожалуйста, не буди его, — прошептала я. — Он сегодня превзошел сам себя и заснул всего двадцать минут назад. Вряд ЛИ он вообще когда-нибудь спит. Он просто вырубается.

— Да ладно. Ты его покормила?

Глухой к моим просьбам, ты положил его себе на плечо и тыкал пальцем в его усталое лицо. Кевин выглядел обманчиво довольным, наверное, погрузился в сон забвения.

— Да, Франклин. — сказала я с излишним спокойствием. — После того как маленький Кевин четыре или пять часов разрушал дом, я подумала об этом... А почему ты греешь на плите?

— Микроволновка убивает питательные вещества.

За ленчем в «Макдоналдсе» ты читал книжки об уходе за детьми.

— Не так просто понять, чего он хочет. Большую часть времени он понятия не имеет, чего хочет. — Я прикусила язык. Ты поднял глаза к потолку, мол, о-господи-только-не-это. — Ты думаешь, что я преувеличиваю.

— Я этого не говорил.

Ты думаешь, что он «недоволен», что он иногда «нервничает», потому что голоден...

— Послушай, Ева, я уверен, что он немного брюзглив...

— Вот видишь? Немного брюзглив. — Я потащилась в кухню Прямо в одеяле. — Ты мне не веришь! — Меня прошиб холодный пот, и, наверное, я покраснела или побледнела. От ходьбы у меня разгорелись подошвы, а по левой руке побежали мурашки.

— Я верю, что тебе действительно тяжело. А чего ты ожидала? Прогулку по парку?

— Не беззаботную прогулку, но это похоже на нападение в парке!

— Послушай, он и мой сын. Я тоже вижу его каждый день. Иногда он немного плачет. Ну и что? Я бы тревожился, если бы он не плакал.

Моим показаниям явно не верили. Придется предъявить свидетеля.

— Ты знаешь, что Джон снизу грозится съехать?

— Джон — педераст, а они не любят детей. Вся страна против детей, я только сейчас начал это замечать. — Подобная ожесточенность была тебе не свойственна. Ты впервые заговорил о настоящей стране, а не ура-патриотической Валгалле, существующей в твоей голове. — Видишь? — Кевин завозился на твоем плече и, не открывая глаз, мирно присосался к бутылочке. — Прости, но большую часть времени он кажется мне вполне добродушным.

— В данный момент он не добродушен, он измучен! Как и я. Я устала и, кажется, нездорова. У меня кружится голова. Меня знобит. Наверное, поднимается температура.

— Ну, очень жаль, — равнодушно сказал ты. — Отдохни.

Я приготовлю ужин.

Я вытаращила глаза. Такая холодность была совсем на тебя не похожа! Предполагалось, что я преуменьшаю свои недомогания, а ты надо мной трясешься. Заставляя тебя пройти все этапы твоей прежней заботливости, я забрала бутылочку и приложила твою ладонь к своему лбу.

— Теплый, — сказал ты, сразу же отдергивая руку.

Я уже не могла терпеть. Моя кожа болела повсюду, где ее касалось одеяло. Я добрела до дивана. Голова кружилась от неожиданного открытия: не отцовство разочаровало тебя, а я. Ты думал, что женился на солдате, а твоя жена оказалась нытиком, тем, кого она сама же осуждала: сварливым, недовольным американским толстяком, для которого причиной невыносимого стресса может стать любая мелочь — например, «Федэкс» три раза подряд не доставил заказ, и пришлось тащиться в их офис. Ты смутно винил меня даже за то, что Кевин отказывался от моей груди. Я лишила тебя растиражированной сцены материнства: роскошным воскресным утром ты нежишься в постели, лакомишься тостом с маслом, сын сосет, жена сияет, ее груди красуются на подушке — ив конце концов ты бросаешься за фотоаппаратом.

Мне казалось, что прежде я блестяще маскировала свои истинные чувства и ничем себя не выдавала; столь многое в браке зависит от самообладания. Я воздерживалась от разговоров о самоочевидном диагнозе послеродовой депрессии, но прекрасно понимала, что происходит. Я принесла домой кипу бумаг, Требующих редактирования, но преодолела лишь несколько страниц. Я плохо ела и плохо спала, и принимала душ, дай бог, раз в три дня. Я ни с кем не общалась и редко выходила из дома, ибо из-за истерик Кевина мы были неподходящей компанией. Я воспринимала его неутолимую ярость с тупым непониманием: и я должна любить вот это?