Евангелистка - Альфонс Доде

Ей захотелось ринуться в эту густую чащу, к могильному склепу, где — она чувствовала! — замурована, заживо погребена ее дочь, выломать двери с отчаянным криком: «Лина!..» — схватить свою девочку в объятия, увезти далеко-далеко, вернуть ее к жизни… Все это молнией промелькнуло в ее голове. Но несчастную удержал стыд, сознание своего бессилия, безотчетный страх перед окружающей роскошью и образцовым порядком, которые невольно подавляли ее.

Обратиться к правосудию! Вот единственное, что ей остается.

Решительным, уверенным шагом г-жа Эпсен направилась к деревне, обдумывая свой план, самый простой и естественный. Она пойдет прямо к мэру, подаст жалобу и вернется в замок в сопровождении жандармов или стражников, которые принудят эту изуверку вернуть ей дочь или сказать, куда они ее спрятали. Нимало не сомневаясь в успехе, она даже спрашивала себя, испробовала ли она все способы уладить дело миром, прежде чем обратиться к властям. О да, она плакала, умоляла, простирала руки, но получала отказ. Ну что ж, тем лучше! Пусть проучат хорошенько эту воровку, которая крадет детей!

На единственной улице деревни Пти-Пор, по которой подымалась г-жа Эпсен между рядами одинаковых домиков с узкими палисадниками, стояла сонная тишина. Должно быть, все работали в поле, убирали урожай. Редко-редко приподнималась в одном из домов занавеска или со двора выбегала собака, обнюхивая незнакомые следы. Занавеска тут же опускалась, а собака не лаяла. Ничто не нарушало угрюмого молчания этого странного поселка — не то казармы, не то тюрьмы.

Наверху, на площади, между вязами, рассаженными в шахматном порядке, сверкала белизною под пасмурным небом заново окрашенная каменная церковь с двумя евангелическими школами по бокам. Г-жа Эпсен остановилась под высокими приотворенными окнами школы для девочек, прислушиваясь к хору тоненьких голосов, которые твердили по складам, не переводя дыхания: «Кто по-до-бен пред-веч-но-му гос-по-ду на не-бесах? Кто срав-нит-ся со все-мо-гу-щим гос-по-дом сре-ди ца-рей?..» — и к ударам линейки по столу, отбивавшей такт то медленнее, то быстрее.

Не войти ли ей туда?

В этой школе Элина давала уроки. Может быть, о ней там что-нибудь знают? А может быть-как знать! — она просто сидит там сама на обычном месте, за учительским столом?.. Г-жа Эпсен отворила дверь. Она увидела классную комнату с побеленными стенами, сплошь исписанными библейскими текстами, и длинные ряды парт, за которыми сидели загорелые деревенские девочки в черных блузах и черных монашеских чепчиках. В глубине комнаты отбивала такт долговязая девица с бледным, одутловатым лицом, держа в одной руке Библию, в другой — линейку. При появлении г-жи Эпсен наставница, прервав урок, поспешила ей навстречу, и все детские головки с любопытством повернулись к двери.

— Ради бога, мадемуазель!.. Я мать Элины…

— Продолжайте, дети! — в испуге крикнула ученикам смиренная мадемуазель Аммер так громко, как только могла. И весь класс снова затянул хором на одной ноте: «О пред-веч-ный бо-же…» По-видимому, бедняжка Аммер была потрясена, судя по тому, с каким азартом она подталкивала к двери г-жу Эпсен, отвечая на все ее вопросы:«М-мда… м-мда». В ее скорбном, унылом голосе слышались жгучий стыд и отчаяние, в какое до сих пор, после стольких тысячелетий, повергало ее скандальное приключение Адама и Евы под яблоней.

— Вы знаете мою дочь?

— М-мда…

— Она преподавала в этом классе?

— М-мда…

— Правда ли, что она уехала?.. Скажите, ради бога, сжальтесь надо мной.

— М-мда… М-мда… Я ничего не внаю… Спросите в замке.

И эта робкая особа со здоровенными кулачищами брата милосердия вытолкала посетительницу из залы и заперла дверь на ключ, между тем как весь класс продолжал яростно зубрить: «Пу-ти все-дер-ж и-те-л я прямы пра-вед-ни-ки пой-дут по ним…»

На противоположной стороне площади развевался трехцветный флаг над каменным зданием мэрии с крупными черными буквами на серой стене «Ф. Р.» (Французская республика), которые г-жа Отман еще не осмелилась заменить своими «П. С.» (Пор-Совер). В нижнем этаже сидел у окна и что-то писал тучный человек с бледным лицом, похожий на пономаря. Он оказался секретарем мэрии, но г-жа Эпсен хотела непременно видеть самого мэра.

— Его здесь нет… — отвечал секретарь, не поворачивая головы.

— В какие часы он принимает?..

— От шести до семи, ежедневно, в конторе замка.

— В замке? Так, значит, мэр…. — Да, это господин Отман.

Стало быть, на его поддержку надеяться нечего. Тогда бедная мать подумала о здешнем кюре: он, вероятно, враг Отманов и не откажет ей в добром совете или в содействии. Спросив, как пройти к его дому, г-жа Эпсен быстрым шагом направилась к реке. Во дворе конторы с надписью «Доставка к железнодорожной станции. Наемные кареты» запрягали лошадей в небольшой омнибус. Подойдя к кондуктору, она спросила, знает ли он высокую красивую блондинку в трауре, и, чтобы оживить его память, сунула ему в руку серебряную монетку… Ну еще бы, как не знать! Он сам возил барышню сюда три раза в неделю.

— Она вчера не приезжала? Или нынче утром?.. Вспомните, умоляю вас! — Тут она имела неосторожность добавить: — Это моя дочь… Они ее похитили…

Кондуктор пришел в замешательство… У него сразу отшибло память… Не приезжала ли барышня вчера?.. Право, он не помнит, надо спросить в замке… Вечно этот замок! В воспаленном мозгу несчастной матери дом Отманов, это длинное серое здание, ширилось, вырастало, превращалось в темницу, в крепость, в один из грандиозных феодальных замков с глубокими рвами, башнями, крепостными бастионами, бросавшими мрачную тень на всю округу.

Домик священника на берегу реки, у небольшой излучины, где крестьянки, присев на корточки, полоскали белье, напоминал рыбачью хижину; у крыльца была привязана лодка, а перед домом сушились на двух шестах, растянутые, точно гамаки, длинные рыболовные сети. Плотный, коренастый кюре с широким, румяным, детски-добродушным лицом и ямочками на щеках сразу внушил г-же Эпсен доверие. Он учтиво пригласил почтенную, хорошо одетую даму в маленькую приемную нижнего этажа, пропитанную речной свежестью, но незнакомка с первых же слов напугала его:

— К вам обращается несчастная мать с просьбой о помощи и содействии…

У бедного кюре никогда не было ни гроша за душой, однако следующая фраза ужаснула его еще больше:

— Госпожа Отман похитила у меня дочь!..

Не заметив, какое холодное, безучастное выражение появилось вдруг на благодушном лице священника, посетительница с волнением принялась изливать свое горе. Но кюре не забыл наставлений епископа о могуществе Отманов, он отлично помнил злосчастную судьбу сестры Октавии и считал рискованным впутываться ради чужих людей в столь опасное дело. Он живо перебил свою гостью:

— Извините, сударыня… Ведь вы протестантка?.. Как же вы хотите, чтобы я в это вмешивался?.. Это дело семейное, в нем гораздо лучше разберутся ваши пасторы…

— Но, господин кюре, это вопрос скорее человеколюбия, чем вероисповедания… К вам обращается женщина, мать… Неужели вы оттолкнете меня?..

Священник понял, что обошелся с ней слишком резко, и постарался смягчить свой отказ выражением сочувствия… О, разумеется, это весьма прискорбная история, слезы бедной дамы искренне его растрогали… Бесспорно, та особа, о которой идет речь — нет нужды называть ее, не правда ли? — слишком рьяно, слишком беззастенчиво пропагандирует свою веру, ее слепой фанатизм заслуживает порицания… Он сам пострадал из-за нее… Впрочем, женщины всех вероисповеданий бросаются вперед очертя голову, не зная меры, не считаясь со здравым смыслом. Католическим священникам то и дело приходится осаживать экзальтированных богомольных дам, которые под предлогом украшения алтарей и ухода за цветами в храме вмешиваются в дела церкви. Но у протестантских пасторов нет такого авторитета… Да и чего можно ожидать от религии, допускающей критику догматов, свободу исследования, не признающей дисциплины, чего ожидать от церкви, куда заходят как на мельницу, где каждый верит во что хочет и может даже играть роль священника, если ему взбредет в голову?…

— Вот почему в протестантстве такое множество сект и ересей!..

Кюре оживился, радуясь случаю излить накипевшую в нем злобу на Лютера и Кальвина и заодно блеснуть своей ученостью, ибо в свободное от богослужений время он основательно изучил этот вопрос; он стал называть бесчисленные секты, на которые, не говоря уж об основном расколе между либеральным и ортодоксальным течением, распадается реформатская церковь.

— Давайте сосчитаем… — говорил он, загибая один за другим толстые пальцы, покрытые мозолями от весел и сетей. — Во-первых, ирвингианцы, призывающие возвратиться к идеям первых веков христианства; затем саббатисты, празднующие субботу, подобно евреям; мытари, чье благочестие состоит в том, что они бьют себя кулаками в грудь; дербисты, отрицающие всякую церковь и не признающие посредничества между собой и богом; далее методисты, веслианцы, мормоны, анабаптисты, ревуны, трясуны… Кто еще?..