О Тех, Кто Всегда Рядом! - Дмитрий Бондарь

— На кладбище Кочевников никто не ходит уже двести лет. Потому что там обитает что-то такое, с чем не могут справиться и Эти. Территорию огородили и выставили стражу из Этих. Они всегда там болтаются и убивают без предупреждения каждого, кто оказывается рядом. Все еще хочешь там побывать?

Знал бы Тим, что совсем недавно я почти по своей воле забрался в Сид, а до этого принял участие в убийстве Туату — главы другого Сида, он, наверное, не стал бы пугать меня детскими страшилками.

— Если это такое страшное место, то, наверное, каждый горожанин должен знать, где оно находится? — я ковыряю щепочкой в зубах, изображая полнейшее безразличие к страхам Тима. — Вот и расскажи мне, как туда попасть. Или как туда не попасть.

— Парень, ты нормальный вообще? — спрашивает меня трактирщик и отворачивается к пивным бочкам налить пару кружек загулявшему бакалейщику.

— Тебе человеческим языком говорят: там делать нечего. Там нечего делать солдатам, Этим и даже парням Гууса, — имя Полуторарукого он произносит едва не шепотом, — а уж тебе и подавно. Сходи лучше к тетке Эльзе — у нее отличные девчонки!

— Своя есть, — отмахиваюсь от предложения. — Так расскажешь или мне еще у кого спросить?

— Иди, спрашивай. И не забудь завещание написать. А я не желаю быть тем, кто приложил руку к твоей кончине. Даже если ты совсем сумасшедший. Так что иди отсюда, парень, и выбрось глупости из своей бестолковой головы.

Вот почему так? Если человек хочет доброе дело сделать, то добрым он считает только то, что сам таковым полагает. Как мне его переубедить, что кажущееся зло таковым не является?

— Ладно, хозяин, как скажешь. Плесни-ка мне тогда еще пару кружек своей кислятины.

Иду с пивом к подвыпившему бакалейщику, угощаю и четверть часа слушаю его стенания о том, что бабам верить нельзя потому что они все и особенно его жена Клаудия — продажные девки, грязные коровы, норовящие наставить рога каждому, кто хоть немного им доверился.

— Отведи ее на кладбище Кочевников и…

— Что ты! — он даже зажимает себе рот рукой! — Слыханное ли дело такое с живым человеком делать? Лучше уж я сам с нее шкуру спущу. И ты о кладбище не думай — не доведет тебя такая дума до добра.

Да что это за место такое? Почему его все боятся и даже не желают о нем говорить? С другой стороны, почему я думал, что Туату будет стремиться на обычное кладбище? Что ей делать на обычном кладбище?

После долгих уговоров и трех кружек лучшего пива от Тима бакалейщик — его зовут Руди — соглашается нарисовать мне дорогу. Я долго запоминаю, что один квадратик — это высокий деревянный забор, следующий, похожий на первый как две капли воды — баня, и другой, неотличимый от первого и второго — школа для будущих королевских навигаторов. Понятия не имею, кто это такие. За очередным четырехугольником, который как раз и будет пустырем перед кладбищем, мне стоит быть осторожным даже в разгар белого дня. Там ходят Остроухие и отлавливают всех, кто оказался рядом.

Судя по корявому рисунку, идти не далеко — десяток кварталов. Можно будет не брать Фею, доберемся на своих ногах.

И все же о том, что за страх затаился на старинном кладбище, бакалейщик упорно молчит. Только делает испуганное лицо, всхлипывает и закатывает свои глазки, изображая подступающий обморок. Не ломать же ему пальцы?

Возвращаюсь в свою комнату сытый и готовый к новым подвигам. Немного все-таки напугал меня Тим, но, думаю, Хине-Тепу сможет рассеять его страхи.

— Эй, — говорю ей, пребывая в самом благодушном настроении, — что за беда притаилась на кладбище Кочевников? Почему люди не хотят нас туда отвести?

Она смотрит на меня так снисходительно, поднимается, накидывает на голову капюшон своего бесформенного одеяния и непонятно отвечает:

— Я не смогу ничего тебе сказать, человек Одон. Не потому что не хочу, а потому, что ты не поймешь. Ведь ты не сможешь осознать того, что свет может быть жестким, что все сущее в мире состоит всего лишь из одного. Ты не поймешь, как мертвое может быть живым, а живое мертвым. В твоем языке нет слов тому, что ждет нас на кладбище. Но я тебе обещаю — с тобой ничего кроме нескольких неприятных минут не случится. Так что пошли.

Никак не могу сказать, что меня убедило ее объяснения, но выбора мне кровососка не оставляет: назвался грибом — соответсвуй!

А на улице уже совсем ночь — звезды блестят, обе луны друг за дружкой выползли на небо. Где-то далеко слышны вопли Желающих. Мы выходим на улицу и нос к носу сталкиваемся с каким-то оборванцем, который тащит сверток, обещанный мне воровским королем — наследство Карела.

— Эй, — окликаю его. — Тебя не ко мне ли послали?

Он шарахается в ближайшую подворотню, но сразу высовывает из-за угла свой острый грязный нос:

— А ты кто? — голос простуженный, сипловатый, но очень густой, низкий.

— Одон из Хармана.

— А кто меня послал?

— Полутора…

— Тихо!

Оглядываясь по сторонам, он выползает из своего временного убежища, подозрительно косится на мою спутницу, но подходит и протягивает мне сверток, но не отдает:

— Скажи мне, куда я должен принести это?

— В корчму Тима Кожаные Щеки.

— Верно, — связанные клинки падают в мои подставленные руки и пока я смотрю на доставшееся мне наследство, оборванец исчезает в темноте.

— Что это, человек Одон? — еле слышно шелестит Хине-Тепу.

Я задумываюсь о том, что это для меня? Сокровище или проклятие? Кажется, теперь лишь я один в этом мире могу, если очень повезет, прикончить Анку или Туату. Но что это — призвание или проклятие? Не знаю.

— Железо, — отвечаю Сиде. — Просто острое железо. Пойду в комнату отнесу. Подожди меня здесь.

Бегом несусь к сундуку, стоящему под кроватью, чтобы сложить туда железки, закрыть на замок и избавиться от ответственности за существование этих артефактов, но в последний момент какая-то сила дергает меня за ту струнку сомнения, что постоянно натянута и мешает жить:

— Одон, — говорю себе, — возьми-ка ты, парень, эту славную дагу. Места много не займет, но на том кладбище, куда несет тебя нелегкая, она очень может пригодиться.

Однако рукоятка у нее совсем неудобная. Вероятно, в жестокой драке она была бы необыкновенно полезной — полностью охватывающая кулак с оружием, но для скрытного ношения она не предназначена никак. Даже тесак в этом отношении гораздо удобнее. Несколько мгновений посомневавшись и примерившись, выбираю все же его, хоть и тяжеловат — фунта четыре в нем, не меньше. Вроде бы и немного, но поноси-ка это с собою денек, оценишь быстро.

Быстро делаю двойную петлю — один конец вокруг рукоятки, другой затягиваю на своем плече. Теперь клинок висит на спине, немного неудобно и непривычно, но зато не должно быть заметно под плащом.

— Что это у тебя? — спрашивает Хине-Тепу, едва я появляюсь на улице.

— Где?

— Не считай себя непревзойденным хитрецом, человек Одон! По твоей походке видно, что ты потяжелел и что движения сковывает что-то длинное, висящее на спине.

Мне иногда кажется, что она все-таки колдунья. Как можно в ночной темноте, с одного взгляда понять, что человек потяжелел на четыре фунта? Видимо, мы с Сидами все же настолько разные, что и сравнивать нечего. Выйдет такая же нелепица, как если сопоставить курицу и деревянный башмак.

— Оружие взял, — бурчу, ускоряя шаг. — Место незнакомое, вдруг какие-нибудь разбойники?

— Если ты попадешься Анку, тебе будет трудно доказать, что ты сам — не разбойник, — остроухая семенит рядом, прямая, как корабельная мачта.

В самом деле, об этом я даже не успел подумать. Но теперь-то возвращаться поздно, да и не хочется показывать перед бабой, что я ошибся. Какая бы она ни была вся из себя Туату, кровососка и остроухая, но она — баба!

— Ну и пусть, не твое дело, — огрызаюсь просто ради того, чтобы оставить за собой последнее слово в споре.

Мы прошли высокий забор, баню и школу навигаторов, Хине-Тепу внезапно останавливается и что-то произносит. Какую-то тарабарщину, в которой мне слышится легкий свист, щелчки и трели с шипением.

— Это рядом, — добавляет она по-человечески и вытягивает руку вперед. — Мы пришли!

Известное дело — если куда-то идешь, то, если по дороге не кончишься, то обязательно рано или поздно придешь. Неудивительно.

— Что теперь?

Мы стоим в тени последнего на улице дома, не различимые для человеческого глаза. Лежащее перед нами кладбище выглядит настоящей свалкой — оно огорожено частыми кучами гниющего мусора с широкими проходами между ними. Очень неприятное, зловонное и грязное местечко. Я замечаю впереди две высокие фигуры в черном. Они тоже почти незаметны, медленно вышагивают по-цаплячьи, вытягивая головы в уродливых шляпах в стороны, оглядывают все вокруг, принюхиваются и наверняка прислушиваются.