Ленд-лизовские. Lend-leasing - Василий Аксенов

Нас было семеро, и мы пробрались на край лагерной главной поляны. На краю этого пространства отсвечивала луну девчачья терраса. Ни одна лампочка не горела; уже давно царствовал отбой. Минут десять мы лежали недвижно под кустами чайных роз. Дурманным образом пахли цветы-табаки. Вдруг на верхушке лестницы тихо открылась террасная дверь и проскользнула какая-то неведомая тень.

Вовк Оссиновский встал на одно колено и поднял руку, как перед атакой. Не больше трех минут мы потратили, чтобы войти в дортуар на тридцать юниц. И тут Акси-Вакси растерялся: ну что мне тут делать, ведь это какой-то парадокс, ужасная нелепость – лежать под одним одеялом с девочкой. Уже в разных местах большой спальни таинственно поскрипывали пружины – это укладывались под одеяла счастливые смельчаки. И вдруг я увидел глаза Вольсман – огромные! Похоже на то, что она не спала совсем, а ждала. Хилое ее одеяло было натянуто вровень с подбородком, а под ним были очерчены нежные линии девчонки. В ужасе она смотрела на Акси-Вакси и видела, как ему показалось, его собственный ужас. Выпростала из-под одеяла указательный палец и запечатала им свои губы. Нет, нельзя упускать этот момент, подумал он. Нужно познать ее тело. Всей длиной своего тела почувствовать длину ее тела. Всей мускулистостью живота почувствовать ее живота нежность. Губы мои, сомкнитесь с ее губами! Наши соски, впечатайтесь друг в дружку!

Она оттянула край одеяла, а он его отвернул. Она лежала перед ним в самодельной домашней комбинашке и вся просвечивала сквозь мелкие цветочки. А он был в футбольных трусах и под ними несусветно торчал. Он склонился над ней и некоторое время висел, а потом опустился и разрешил ей повиснуть на нем. Нежность и сладость, несоразмерные возрасту, одолели ими, и они стонали, не понимая, что происходит. Ни единого членораздельного слова не было сказано, но стон открывал все.

Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы они были одни, но звуки какой-то борьбы стали доходить до них, и она начала стрелять глазами, как испуганная зайчиха.

Стратегия Вовка Оссиновского оказалась неверной. Для тишайшего варианта нужны были равные числа мальчиков и девочек. В данном случае большинство девочек остались без кавалеров. А семеро мальчиков, блуждая в лунной прозрачной тьме, не знали, какую дщерь пионерского лагеря выбрать. Иные шли как будто с завязанными глазами, как будто на ощупь; Нансен Тареев щептал волшебные имена – где моя Зухра, где Сурия, где Алсу? Иногда возникало что-то подобное начинающимся потасовкам. Тяжеловесный Гарик Ратгер, явно разыскивая Стеллу Вольсман, наскочил на Садовского с его Эсфирью. Он [Гарик] был близорук и очки прятал. А та [Стелла], оказывается, уже была повязана с Оссинским. Ну а Сержик Холмский, найдя свою фабричную пацанку Светку, сидел, накрывшись с ней одеялом, и рассказывал ей книгу «Тайна профессора Бураго». Ну а Муха стоял в дверях будто на шухере, а на самом деле взирая в далекое освещенное окошечко, где извивалась своей спиной неотразимая физручка.

И тут разыгрался в ночи бунт обделенных девиц, то есть двадцати трех, кому не хватило гостей. Председательница совета отряда толстуха Колендра пронеслась с двумя подушками в руках по проходу между коечками.

«Убирайтесь вон, свинтусы!» – вопила она и въезжала подухами по башкам мальчуганов. Крошечные сестренки-двойняшки Дашка и Кашка, похожие на лягушат, оседлали огромного мальчика Ратгера и гнали его на выход. Все остальные пацаны спасались бегством и кувырком вылетали на ступени под ударами подух. И только лишь Вовк тромбоном гудел: «Да чё вы, девахи? Да чё вы, целки, что ли, целки, что ли?»

И только лишь Акси-Вакси никак не мог отцепиться от магнитного тельца своей коханой. Хоть бы кто-нибудь застрелил бы меня в этот момент, думал он, а она лишь шептала ему в соединившееся с губами ухо: «Не губи меня, прошу тебя, не губи».

Тут разрезал ночь вопль помощника вожатого Рената Мухаметзянова: «Атанда! Атанда!»

И все пацаны при виде идущих к террасе танцоров – руководства вместе с их военно-морскими гостями – грянули с лестницы и уползли в кусты. Пробравшись в свою фанеру, они залезли под одеяла – увы, поодиночке – и захрапели, как взвод солдат. Директор лагеря ходил с фонарем по всем домикам, но так и не нашел никаких злоумышленников.

Вот интересно, думал Акси-Вакси, почему из всех дней лагерного срока запоминаются только ослепительно-солнечные? Те дни, когда корабельные сосны, перегретые в такой день, источают смолу и встречают закат золотыми завитушками своей отслоившейся от стволов шелухи? Почему не запоминаются зарядившие на неделю дожди, хлюпающие сандалеты, непросыхающие майки, сопливые носы? Почему после ночного набега на девчачью спальню вываливается из памяти все неуклюжее и постыдное, а остается в памяти незабываемое прикосновение, нежнейшее и самое сладостное чувство прерванной близости? Может быть, потому, что та ночь была кристально чистой, как будто очистилась над Морквашами стратосфера, как будто все пропиталось запахами чистого леса и парка с его метиолами и табаками?

Уходя на время от нашего персонажа, мы думаем о парадоксах лагерных структур. Советский Союз в те времена был страной сплошных лагерей. Параллельно детским летним прибежищам, направленным на улучшение здоровья младшего поколения, повышение калорийности и витаминизации еды, внедрение спорта вкупе с высококачественным патриотизмом как родины, так и идеологии, в общем, наряду с этим прекрасным смыслом роста и воспитания, ну, в общем, наряду со всем этим существовали внесезонные лагеря смерти, где миллионы рабов умирали в шахтах, рудниках и на лесоповалах; обледенение фигур, бетонные дамбы Коммунизма, статуи Вождя! И все эти лагеря имели в своем названии краткую аббревиатуру ОЛП – отдельный лагерный пункт. Прикрытые почтовым индексом – «п/я», они скрывали несметные страдания отсеченных человеческих масс.

Как ни странно, эти дурацкие хитрости власти достигали своей цели: мало кто вокруг связывал слово «лагерь» со словом «заключенный». Лагерь – это веселые горны, лихие барабаны, красные галстуки, костры и походы. Только лишь к концу войны это слово стало пробираться в советский быт вместе со словом «военнопленный». Влекомые ваньками-стражами в нагольных тулупах, со штыкастыми старомодными ружьями за спиной, с немецкими овчарками, готовыми в любой момент броситься вслед за пытающимся найти волю и смерть, свалить его в снегу или в грязи и рвать без разбора остатки униформы и жалкое, полностью обнищавшее тело бывшего гренадера Третьего рейха; влекомые этими силами советской империи тащились колонны призраков на виду у всех по улицам городов, на восток, мимо тех самых славян, которых они еще недавно волокли колоннами на запад.

Представить себе, что основной состав лагерников – это те же самые славяне, вчерашние граждане социалистического государства, то есть рабы рабовладельческого общества, было для тех, оставшихся на свободе, невозможным.

Вот, например, подросток Акси-Вакси; к своим тринадцати годам он уже знал о тюрьмах и о тех муках, через которые отец там прошел, однако он никак не мог представить себе, что отец его и мать стали лагерниками, работягами многомиллионной армии советских рабов. Слово «лагерь» вызывало у него совсем другие ассоциации. Лагерь – это площадка, где каждое утро ряды мальчишек смотрят на ряды девчонок, а девчонки усмиряют свои летящие под ветром гривы; где баянист постоянно наигрывает «Дунайские волны»; где на стадионе под влиянием лирических чувств можно побить рекорд Джесси Оуэнса; где можно шагать по серым глыбам высокого берега Волги и разгонять гадюк, и набирать себе полную чаплашку малины и ежевики, и видеть вдали идущую по фарватеру эскадру Волжско-Каспийской военной флотилии, и воображать себя флагманом этой флотилии.

Повсюду в лагерях была развешана пропаганда: «Да здравствует вождь советского народа и главнокомандующий нашими вооруженными силами Иосиф Виссарионович Сталин!», «Да здравствует реконструкция народного хозяйства СССР!», «Пионеры и октябрята, будте достойной сменой в борьбе за дело Ленина-Сталина!». Старший пионервожатый, сизощекий Зайтулла Мусаевич Умаров, иногда зачитывал эти лозунги в жестяной мегафон. Отряды повторяли прочитанное хором. Многие мальчики повторяли лозунги в сопровождении какой-то дурацкой мимики: то язык вывалит какой-нибудь неслух, то начинает гулко щелкать тем же языком внутри полости рта, то начинают считать: «В этой маленькой компаньи кто-то сильно нафунял, раз-два-три, это верно ты», – и тогда свежевыявленному вредителю воздуха ближайшие к нему дают коленкой под зад.

Интересно отметить, что в этих военных и послевоенных лет пионерлагерях ребят гораздо больше интересовали и волновали кафешантанные куплеты времен коротенького нэповского капитализма. Летние пионерлагеря считались вполне уместной сценой для шантанных припевок. Быть может, огромные волжские закаты и планеты в зеленеющем небе воодушевляли юнцов и юниц, звали их на Запад, откуда в голодные годы шли к нам корабли ленд-лиза. Атлантика кружила головы нескольким поколениям красногалстучной пионерии. Официальные патриотические песни недавней войны оставались каким-то нейтральным фоном. По-настоящему их увлекало то, что пробиралось к ним вслед за тревожными закатами, то, что соединяло их с другой, неведомой эпохой.