На своей земле - Сергей Воронин

— Вот насчет сна-то я и забочусь, — указывая пальцем в грудь Щекотову, как будто там находился этот сон, сказал Кузьма. — Нам сейчас важно, чтоб каждый человек выходил на работу со свежими силами. Я даже Никандру запретил играть на гармони, чтоб молодежь больше отдыхала.

— А что, ведь это, пожалуй, верно, — неожиданно всполошился Сидоров. — Ежели ночь не поспишь, так уж какой из тебя работник днем. Хоть я и про себя скажу…

— А я вот так скажу, — начиная потеть, тяжело вздохнул Степан Парамонович, — огородный участок нам положен по уставу, а коли положен, так нечего нарушать этот пункт, отсебятину городить. Я не иду против закона, но что положено, то отдай мне!

Иван Сидоров растерянно оглянулся. С одной стороны, вроде прав Кузьма, но с другой…

— Это верно, — поддержал он, — конечно, огородный участок, если обозначен, то…

— Что обозначен? — раздражаясь, спросил Кузьма.

— Да вот хоть про то, что Степан Парамонович говорит, что значит по закону. А так-то недовольство получается. Время идет, а огороды стоят.

— Не будут стоять. Отсеемся, всё тягло пустим на пахоту огородов.

— Это другой разговор, — улыбнулся Сидоров, — это подходяще.

— Что подходяще? — наливаясь гневом, спросил кузнеца Щекотов. — Чего ты попусту балабонишь? Ровно маятник, болтаешься. Да ты подумай, в какое время мы за огороды примемся по этому подходящему решению? В июне, да? А я так прямо скажу: не надо мне такой помощи, я уж как-нибудь и сам, слава богу, хоть лопатой да сковыряю. А вообще-то я вижу, какую заботу проявляете вы о нашем брате.

Щекотов откинулся к стене и затряс ногой.

— И я вижу, — спокойно ответил Кузьма. — Скажи мне, Степан Парамонович, почему ты так хладнокровно смотришь на колхозное дело? Почему у тебя душа не болит так же, как хоть у звеньевой Насти Хромовой? Почему это ей больше надо, а тебе меньше?

— А ты влезал в мою душу? — совсем глухо, чуть ли не шопотом спросил Степан Парамонович и так навалился грудью на стол, что даже сдвинул его в сторону. — Да я, может, ночами не сплю, о колхозе думаю. У меня сердце кровью обливается, как погляжу на твое руководство. Ты вот задался целью; передовой да передовой, а в голове того нет, чтоб о народе подумать. Дай ему поработать на своем огороде. Ведь места-то новые, как еще урожай будет. У меня, может, и надежа-то вся, что на свой клочок. А ты ее лишаешь. Да что, у меня одного, что ли? У каждого так-то. Вот хоть и его спроси. — Он ткнул скрюченным огрубелым пальцем в сторону Ивана Сидорова. — Душа не болит, душа не болит… — обидчиво передразнил он Кузьму. — Не меряли мы, у кого боль-то больнее.

Иван Сидоров сочувственно взглянул на Щекотова и в раздумье протянул:

— Все же свой огород… конечно, нужен колхознику.

Кузьма осуждающе усмехнулся:

— Чего ты городишь, Иван Владимирович? А колхозная земля чья, чужая, что ли? Вот я и вижу, крепка еще жила-то в вас крестьянская, тянет назад, — и, внезапно загораясь, подался к Щекотову: — А что, если бы приусадебные участки с гектара урезать, скажем, до трех соток, так, чтоб осталось только ну, пучок зеленого луку вырастить, да еще огурец снять, чтоб никакой выгоды экономической не имел этот огородик… вот как тогда быть?

Степан Парамонович медленно повернул голову, всматриваясь в Кузьму. Ишь, куда гнет! Огородов совсем лишить захотел. И поглядывает, будто что дельное сказал.

— Эх, Кузьма Иваныч, дать бы тебе власть, наворочал бы ты, — криво усмехнулся Степан Парамонович. — Да одна беда — руки коротки. Бодливой-то корове бог рог не дает. Вот ведь дело какое… Ну, а если б уж так случилось, так прямо скажу: к раззору бы все пошло. Бывает ведь, что на колхозных полях слабо уродится, а на своем-то огородишке всё мешков пятьдесят снимешь картошки.

— А ведь это верно, Кузьма Иваныч, — желая примирить председателя со Щекотовым, улыбнулся кузнец, — так порой и бывает. Вот помню…

— Правильно, — перебил его Кузьма и в упор посмотрел на Щекотова, — правильно ты сказал, Степан Парамонович, что другой раз на колхозных полях не уродится, а на огородишке все пятьдесят мешков снимешь, тем и живешь.

— Так и я про то говорю! — сказал Сидоров.

— Вот и ты говоришь, — невесело усмехнулся Кузьма. — А если б не было совсем огорода, тогда на что бы осталось надеяться? — Он не сводил глаз со Щекотова.

— Ну-ну, я слушаю, — выдерживая его взгляд, ответил Степан Парамонович и почувствовал, как у него поползла от напряженной улыбки борода в сторону.

— Так я вот спрашиваю, на что бы оставалось надеяться? Пожалуй, только на колхозное поле, так ведь?

— Это уж прямой расчет, — согласился Сидоров, — если огородишка не будет, тогда прямая надежа только на колхоз. Тогда уж все силы туда отдашь.

— А почему бы теперь эти силы не отдавать? — громко спросил Кузьма и почти с ненавистью посмотрел на Степана Парамоновича. — Я спрашиваю, почему бы теперь эти силы не отдавать колхозу? Почему это до сих пор такие случаи подмечаешь, что план весенней посевной не выполняется в ином колхозе, а огороды там разделаны, или в уборочную — рожь еще в суслонах стоит, под дождем мокнет, а в огороде уже ботва на плетне развешана. О чем это говорит, как не о том, что тот труд и время, которые должны быть отданы колхозным полям, израсходованы на свои огороды. Вот я говорю с тобой, Степан Парамонович, и мне душно становится: до чего же ты еще отсталый человек. Бывает у нас иногда вот так: кому первое дело — колхоз, а кому — свое брюхо.

— Тоже верно! — вмешался Иван Сидоров, но Степан Парамонович отвел его рукой и, поднимаясь с табуретки, сказал:

— Это что же, на меня намек, что ли? Я, конечно, человек беспартейный, но скажу одно: для меня колхоз — это все! — Его голос задрожал. — Я хорошо помню, как мой отец мытарствовал, как бегал к лавочнику Дроздову каждую весну за лошадью, так что мне нечего говорить такие слова. У лентяя и свой огород запущен, и в колхозе от него немного проку. А я люблю, чтоб и у меня была картошина или капустина и чтоб в колхозе была чаша полная. И еще я понимаю вот что: тебе фигурять, Кузьма Иваныч, нечего. Коли люди вверили тебе свою судьбу, так сделай, чтоб человек радовался, жил. О колхозе-то заботу проявлять надо, но и человека нельзя забывать, — он замолчал и тяжело, осуждающе посмотрел на Кузьму.

— У каждого свой путь. Чем лучше колхоз, тем лучше жизнь. Если мы завалим сев, огородишки не спасут. Но-моему, так!

— Может, оно и так, а может, и без огородов останемся и график не выполним. А вообще-то собранье проводить надо.

Щекотов натянул до ушей суконную шапку с засаленным низом и, не простившись, вышел.

Иван Сидоров недоуменно пошевелил губами: он никак не мог решить, кто же был все-таки прав.

— Так что, дать ему плуг иль не давать? — спросил он председателя.

— Не давать! — жестко ответил Кузьма.

Дуняша тихо притворила за собой дверь.

Утро еще только намечалось. Слабо алела на востоке кромка неба, пахло землей, перегноем и еще чем-то сладковатым, очень знакомым и никак неугадываемым. Все спало: и люди, и птицы, и небо. Дуняша торопливо пошла по лесной дороге.

Она шла, оглядываясь по сторонам, ей было жутко в этом темном лесу, где каждый куст в сумраке похож на медведя, где глухо, шумят темные вершины сосен, где мрачно мерцает черная вода в низинах и ямах. Широко открыв глаза, Дуняша вглядывалась в гущу леса. Она искала в лесу березку.

Не легко найти березу на новой земле: все больше тут сосна, реже ольха, еще реже ель, и кое где, как просветы, белые стволы берез. Уже осталась в стороне дорога, уже промокли ботинки, и зябко стало ногам, а березы все не было. Появился горелый лес, голый и тихий, потом круглая, заводненная поляна, потом овражек, и вот на другом краю его, наконец-то, забелела березка.

Она стояла у большого камня, чуть слышно шелестя едва распустившейся листвой, и вокруг нее не было никаких деревьев. Дуняша протянула к ней руки, словно эта березка могла утешить ее измученную безответной любовью душу.

Давно, когда Дуняша была еще девчонкой, она слышала от матери, как девушки в старину ходили вить на молодых березках косы. Если распустится коса, то выйдет та девушка замуж за того, которого загадала, если останется заплетенной — знать, не суждено тому быть.

— Милая березынька… милая березынька… — прошептала Дуняша, отбирая три ветки. — Если распустишь косу, выйду я замуж за Кузьму Иваныча… Распусти, березынька, распусти, милая.

Чего не делает любовь! Не погибни тракторист под Сталинградом, до конца дней своих не только не пришла бы к березке Дуняша, не подумала бы о ней. А вот теперь стоит, заплетает косу и шепчет ласковые слова и просит березу, как будто от дерева зависит, быть Дуняшиному счастью или не быть.