Разорванный круг - Владимир Попов

— Значит, трест пух-перо, — внутренне смеясь, резюмировал Брянцев.

Таисия Устиновна увидела себя со стороны, глазами мужа, и ей самой стало смешно.

— Трест не трест, а кустарь-одиночка, — отшутилась она и пошла разогревать ужин.

Брянцев сидел один в своем «номере», как он называл комнату, в которой они теперь жили, и думал о том, как хорошо было бы очутиться сейчас в другой комнате, ощутить теплоту Еленкиного плеча, испытать то ни с чем не сравнимое состояние душевной приподнятости и покоя, которое неизменно возникало у него от одного только ее присутствия…

Повертелся в промежутке между кроватью и диваном, закурил, подошел к окну, стал вглядываться в темноту улицы, подчеркнутую редкими точками фонарей, и стон, протяжный, надрывный, непроизвольно вырвался у него.

Дверь открылась, с полотенцем в руке вошла Таисия Устиновна.

— Ты меня звал? — спросила она. 

Уже позже, в постели, просмотрев газеты, Брянцев сказал жене:

— Ты все-таки оставь ее в покое. Человека не переделаешь.

— Тебе легко. Утром ушел — ночью пришел, — зашипела Таисия Устиновна. — Живешь, как квартирант. А я целый день с нею с глазу на глаз.

— Могу дать совет: иди работать.

— Медсестрой?

— Сможешь врачом — иди врачом.

Таисия Устиновна сердито засопела. Сколько раз убеждал ее муж учиться, когда учился сам. Не лишь бы учиться, а тому, к чему душа лежит. Но у нее ни к чему душа не лежала. Даже к медицине, хотя после техникума и фронта дорога в медицинский институт была ей открыта. Очень убедителен был пример матери. Ничему не училась эта женщина и счастливо жила с отцом. Так почему ей должна быть уготована другая участь? Она считала замужество пожизненной рентой.

— Право же, так обалдеть можно, — развивал наступление Брянцев. — Я доставляю забот очень мало, квартиры у тебя теперь нет, чистоту наводить негде. Надо же себя куда-то деть.

— Дикое говоришь. Молодая была — не работала, а сейчас… Людям на смех… Жена директора завода пошла медсестрой.

— Ах, вот оно что… Странные взгляды у тебя, Тася. Ты себя уважаешь?

— А почему бы и нет?

Таисии Устиновне многое хотелось сейчас сказать. И то, что она хорошая, заботливая жена («Разве я для себя живу? Для него живу»), и то, что ради него отказалась взять на воспитание ребенка («Сейчас уже невеста в доме была бы»), и то, что ее уважают люди.

Но она сочла самым благоразумным отмолчаться. Повернулась к мужу спиной и спросила через плечо:

— Ты мне лучше объясни, почему тебя не любит городское начальство?

— А ты откуда знаешь? — спросил Брянцев, поняв этот вопрос как желание сказать в отместку что-нибудь неприятное.

Таисия Устиновна не призналась, что была в исполкоме — выбивала для пенсионерки путевку в санаторий — и краем уха слышала там неодобрительный разговор о муже.

— От жен, — сказала она. — Жены все знают. Слава о тебе нехорошая пошла. Будто ты все по-своему вертишь и никого признавать не хочешь.

— А считаются?

Ей не хотелось золотить пилюлю, но и отрицать правду она не могла.

— Считаются.

— Вот это главное. А любовь мне в другом месте нужна. На заводе.

— А все-таки, почему начальство тебя не любит? — не унималась Таисия Устиновна.

Брянцев ответил не сразу. Подумал, как объяснить, чтобы было понятнее.

— Не любят за упорство. Не за упрямство. Упрямство — это способность стоять на своем независимо от того, прав ты или не прав. А упорство — другое качество: способность отстаивать свою правоту. За это тоже не любят, особенно, если впоследствии оказывается, что ты был прав.

Глава шестнадцатая

С тех пор как институт рабочих-исследователей получил известность во всей стране, Сибирск стал местом паломничества представителей разных предприятий и работников прессы. Журналисты приезжали, как правило, с фотокорреспондентами. Одни с готовностью принимали все на веру, другим успехи рабочих-исследователей казались фантастическими, и они устраивали дотошный допрос с пристрастием, пытаясь обнаружить просто «шумовой номер». Но все кончали одним и тем же: писали очерки и фотографировали людей. Наиболее добросовестные старались запечатлеть то, что видели, но находились и ловкачи, виртуозы своего дела — те беззастенчиво «организовывали» материал. Таким нужно было собрать живописную группу, потребовать от людей либо сосредоточенно-значительного выражения лиц, либо сияющих счастьем улыбок и обязательно сфотографировать рабочих, беседующих не с кем иным, как с секретарем парткома на фоне какого-нибудь впечатляющего агрегата.

Секретарь парткома Пилипченко не выносил этих инсценировок. С рабочими он беседовал каждый день, но не у агрегата, когда дорога каждая минута, — находил для этого другое время. Он был предельно безыскусствен и честен, — за эти черты и избрали его секретарем партийного комитета, — и никогда не принимал бы участия в инсценировках, устраиваемых журналистами, если бы не Карыгин. Тот упорно твердил ему, что надо учитывать соотношение своего авторитета и авторитета директора. У директора он неизмеримо выше, и наращивать его не обязательно. А корреспондентам все равно нужен объект из руководящих работников. Отказываетесь вы — они Брянцева тащат. И получается нонсенс: институт — организация общественная, а представляет его директор.

Противоречивые чувства испытывал Валентин Герасимович Пилипченко к Карыгину — и антипатию и уважение. В причинах антипатии он разобраться не мог — она возникала откуда-то из подсознательных глубин, — а вот уважение обосновать мог. Крепко политически подкован Карыгин, с чутьем, дальновидный, бывалый. Такому по плечу деятельность любого масштаба. Ну как ему, молодому партийному работнику, вчерашнему цеховику, не прислушаться к этому ветерану.

Ни в приятели, ни в подшефные к Карыгину Пилипченко не напрашивался. Карыгин пришел к нему сам в тот знаменательный вечер, когда секретарь парткома провел свое первое в жизни общезаводское партийное собрание. Хорошо провел. Задел в докладе многих, вызвал бурные споры и был очень доволен собой. Даже секретарь райкома Тулупов, уходя, крепко пожал ему руку и шепнул: «Ну вот видишь, паниковал, отказывался — не потяну, не справлюсь. А как сразу заворачиваешь! Так и держи».

Уставший от шестичасового напряжения Пилипченко пришел в партком и сел отдохнуть, выкурить одну-другую папиросу, продлить ощущение того радостного подъема, который дает сознание хорошо сделанного дела.

Вот тут и зашел к нему Карыгин «на огонек», как он сказал.

— Хорошее собрание? — спросил Пилипченко со свойственной ему непосредственностью.

— Собрание хорошее, а доклад дерьмовый.

Пилипченко даже подскочил на стуле.

— Почему?

— Вы походили на сумасшедшего автоматчика, который поливает огнем всех подряд, — и чужих и своих. Надо быть похожим на артиллериста: выбрать одну точку и лупить по ней.

Пилипченко сидел сраженный и озадаченный. Карыгин принялся пояснять:

— Вы пощипали многих, и многие остались вами недовольны. Не так нужно, дорогой мой дебютант. Нужно вытащить за ушко одного человека и показать его с фасада. Потом, когда и он, и весь зал будут думать, что вы приметесь за другого, опять его показать, теперь с тыла. Затем с одного бока, с другого. Все будут видеть, что вы умеете бить насмерть, и каждый будет вам благодарен, что минули его…

Способность Карыгина ухватить самую суть, увидеть то, чего не видят другие, дать свое истолкование фактам, свою оценку постоянно удивляла Пилипченко.

Сидели они как-то раз на директорской оперативке в кабинете Брянцева. Брянцев всегда слушает начальников цехов и отделов терпеливо, пока до конца не выскажутся, не прервет человека, если тот только явно не заврется или не выйдет из положенного регламента. И на этот раз он долго слушал разглагольствования Гапочки, у которого все были кругом виноваты, в том числе и директор. А когда Гапочка уселся на место, покручивая усы, придающие ему сходство с Тарасом Бульбой, Брянцев неожиданно сказал:

— Дорогие мои руководители, признайтесь откровенно, не надоело ли вам каждый день сидеть по часу на селекторе, возводить друг на друга обвинения, предъявлять друг к другу претензии и заставлять меня и главного инженера разбираться в том, кто прав, кто виноват, кто, простите, врет без всякой меры, кто в меру, а кто говорит правду? Вот нас полсотни человек. По часу в день — пятьдесят человеко-часов, и не каких-нибудь, а отнятых у самых квалифицированных людей на заводе, у «мозгового центра», я бы сказал. Вы же в конце концов не цирковые лошади, которые ходят по манежу до тех пор, пока дрессировщик щелкает бичом. Может, обойдемся без ежедневной оперативки? Учредим совет начальников цехов и отделов, который собирался бы накоротке два раза в неделю и все решал полюбовно.