Новые силы - Кнут Гамсун

Маленькие стенные часы тикали и шли, тикали и шли, одни нарушая тишину.

— Ты ведь можешь вполне положиться на эту телеграмму? — спросил наконец Оле.

— Телеграмма, к сожалению, вполне достоверна, — ответил Тидеман. — Мой агент телеграфировал мне вчера два раза: «Продавайте, продавайте!». Я и продал то, что мог, небольшое количество, по существующим ценам, продал с убытком, но к чему же это могло повести? Я страшно много потерял вчера.

— Только ты не торопись, пожалуйста, надо хорошенько обдумать дело. Почему ты не пришёл ко мне вчера же? Это нехорошо с твоей стороны.

— Мне и сегодня-то не следовало бы являться с такой новостью, но...

— Ну, что ты говоришь, — перебил Оле, — я помогу тебе, насколько могу. Насколько могу, понимаешь? А это ведь, в сущности, не так уже мало.

Молчание.

— Благодарю тебя... за всё! Я и так знал, что не уйду от тебя без помощи. Я был бы рад, если бы ты взял некоторые из моих дел, такие, в которых нет риска, акции, например, и тому подобное...

— Нет, это у тебя может взять всякий другой. Я возьму просто-напросто рожь. Мы пометим бумаги задним числом, — ради отца.

Тидеман покачал головой.

— Какой мне будет прок от того, что я и тебя втяну в это дело?

Оле посмотрел на него, жилы на его висках надулись.

— Ты дурак! — сказал он сердито. — Неужели ты думаешь, что меня так легко втянуть?

И Оле, весь красный, выбранился и крикнул прямо в лицо Тидеману:

— Я тебе покажу, чёрт бы тебя побрал, как легко меня втянуть куда-нибудь!

Но Тидеман был непоколебим, даже гнев Оле не заставил его сдаться. Он понимал Оле, его состояние было, может быть, довольно крупно, но он, конечно, преувеличивал, говоря, что оно так велико. Оле желал, во что бы то ни стало помочь ему, в этом всё и дело. А кроме того, цена на рожь начнёт падать со стремительной быстротой уже с завтрашнего дня, даже врагу нельзя продать теперь рожь по цене, какая была третьего дня.

— Но что же ты думаешь делать? Ты хочешь прекратить торговлю? — спросил Оле.

— Нет, — ответил Тидеман, — я думаю, что пока мне это не нужно. Вывоз льда в Англию и Австралию будет мне маленьким подспорьем, очень, правда, маленьким, но сейчас для меня и крона деньги. Я временно сокращу свой оборот, буду продавать, что окажется возможным, сколочу немного наличных денег. Я хотел спросить, не купил ли бы ты... может, тебе пригодится, когда ты женишься... потому что мы ею всё равно не пользуемся, так что пусть уж...

— О чём ты говоришь?

— Может быть, ты купил бы мою дачу... когда женишься... Мне пришла в голову эта комбинация.

— Дачу? Ты, в самом деле, хочешь продать её?

— На что же она нам нужна?

Наступило молчание. Оле заметил, что спокойствие начало изменять Тидеману.

— Хорошо, — сказал он, — я беру твою дачу. И в тот день, когда ты захочешь купить её обратно, она в твоём распоряжении. У меня такое чувство, что это временная заминка.

— Ну, Бог знает, что будет. Во всяком случае, я буду сейчас делать всё, что должен и что возможно. Я рад, что дача попала к тебе. Там очень красиво, и не моя вина, что мы не поехали туда на это лето. Как бы то ни было, это большое для меня облегчение, а там посмотрим. Надеюсь, что мне не придётся прекращать дело, это было бы слишком тяжело. А хуже всего для детей, в особенности для детей.

Оле снова предложил свою помощь.

— Спасибо, — сказал Тидеман, — я и так принимаю от тебя с радостью, что можно. Но убыток всегда убыток, ты сам знаешь, и если я вывернусь из этой истории без банкротства, то я, всё равно, останусь почти что нищим. Я даже не знаю, есть ли у меня сейчас хоть что-нибудь... Но это прямо счастье, Оле, что и ты не впутался в эту рожь, это, действительно, большое счастье, и я страшно рад этому... Ну, да посмотрим, что будет.

Они помолчали. Оле спросил:

— А твоя жена знает об этом?

— Нет. Я расскажу ей после катанья под парусами.

— После катанья? Да я его, разумеется, отменю теперь.

— Нет, — сказал Тидеман, — я очень прошу тебя этого не делать. Ганка много говорила об этой поездке, она чрезвычайно радуется ей. Нет, нет, наоборот, я хочу тебя попросить завтра не подавать и виду, что не всё благополучно, и быть как можно веселее. Я буду тебе благодарен от всей души. Разумеется, мы ни одним словом не упомянем о моём несчастье.

Тидеман спрятал телеграмму в карман и взялся за шляпу.

— Извини, что я пришёл и помешал тебе. Во всяком случае, я ухожу от тебя веселее, чем пришёл, я очень рад, что дача перешла к тебе.

Сам-шестьдесят

I

Компания мужчин и дам собралась на пристани; это была компания, собиравшаяся кататься на яхте Агаты. Дожидались только Паульсбергов, которых ещё не было. Иргенс раздражался и говорил колкости: не лучше ли послать яхту за Паульсбергами и почтительнейше привезти их сюда? Когда наконец Паульсберг с женой явились, все тотчас же разместились, и яхта вышла из фьорда.

Тидеман правил рулём. Двое рабочих со склада Оле составляли экипаж. Оле, действительно, обставил эту поездку наилучшим образом и взял с собой большой запас разных закусок и вина, не забыл даже захватить жареного кофе для Иргенса. Только Кольдевина ему так и не удалось разыскать, а журналиста Грегерсена он не пригласил умышленно, потому что Грегерсен, наверное, видел телеграммы из России и разболтал бы о них остальным.

Тидеман не разговаривал, вид у него был такой, словно он провёл бессонную ночь, а может, и две. Когда Оле спросил его, как он себя чувствует, он ответил, улыбаясь, что ничего себе. Но просил, чтобы ему позволили остаться на руле.

Яхта свернула к шхерам.

Фру Ганка сидела на самом носу, лицо её дышало свежестью, она небрежно набросила на себя накидку, и Мильде заметил, что у неё очень живописный вид.

— Поскорее бы приступить к выпивке! — сказал он, громко смеясь.

Оле сейчас же достал бутылки и стаканы. Он обошёл всех дам и закутал их шалями и пледами. Да, да, пусть смеются! Солнце, правда, светит, но на море сильный ветер. Оле большей частью находился на корме и несколько раз предлагал Тидеману сменить его у руля, но Тидеман всякий раз отказывался. Нет, для него сущее благодеяние, что он может стоять тут и не обязан разговаривать, он совершенно не годился сегодня для разговоров.

— Не падай только духом. Есть какие-нибудь новые подробности?

— Только подтверждение. Завтра это будет сообщено официально. Да ты не думай об этом сейчас, за ночь я определил себе свою линию и всё выяснил. Я надеюсь выпутаться.

А впереди, на носу, настроение начинало быстро повышаться. Ойен страдал морской болезнью и пил, чтобы подбодриться, и не мог держаться на ногах, он сильно ослабел.

— Как хорошо, что вы вернулись, Ойен, — сказала фру Ганка, желая утешить его. — У вас всё такое же девичье личико, но оно стало менее бледно, чем раньше.

— Ну, уже извините, — безжалостно воскликнула фру Паульсберг, — я никогда не видала его бледнее, чем сегодня.

При этом намёке на его морскую болезнь раздался общий смех. Фру Ганка продолжала говорить с ним: она знает его последнее произведение, написанное в Торахусе, стихотворение о старых воспоминаниях. Во всяком случае, нельзя сказать, чтобы он праздно провёл время в деревне.

— А вы не слышали моего последнего стихотворения, — слабым голосом произнёс Ойен, — из египетской жизни, действие происходит в гробнице...

И, несмотря на мучившую его тошноту, он стал искать своё стихотворение по карманам. Куда же оно девалось? Он приготовил его утром, чтобы захватить с собой, думая, что, может быть, кому-нибудь захочется прослушать его, он смело может сказать, что, в своём роде, это нечто замечательное. Но потом он, вероятно, забыл его. Он не мог себе представить, что действительно, потерял, нечаянно обронил его. Потому что, в таком случае, прогулка совершенно пропала для него, такого стихотворения ему до сих пор ещё не удавалось написать; правда, оно занимает всего полторы странички, но...

— Нет, — сказала фру Ганка, — он, наверное, забыл его дома. — И она сделала всё возможное, чтобы разогнать мрачные предположения бедного поэта. — Так ему больше нравится жить в городе, чем в деревне?

О, да, ещё бы! Как только он очутился на улицах и увидел опять свои излюбленные прямые линии, так мозг его сейчас же заработал, и он сочинил это египетское стихотворение в прозе. Нет, не может быть, чтобы он его выронил...

Теперь и Мильде был на стороне Ойена, он начинал его вполне признавать. Да, наконец-то и он постиг своеобразную тонкость его поэзии.

Но Иргенс, сидевший рядом и слышавший эту необыкновенную похвалу, наклонился к фру Ганке и сказал вполголоса:

— Как вам это нравится? Теперь Мильде получил премию, и ему нечего больше страшиться своего опасного соперника Ойена.