И нет любви иной… - Анастасия Туманова

Данка не прогнала его. Хотя первые же выступления в ресторане принесли ей оглушительный успех. Немолодая уже певица из Москвы в считаные дни затмила примадонн хора Алексея Васильевича, про неё написали в «Северной пчеле», у дверей «Аркадии», как когда-то возле «Яра», начали собираться толпы поклонников, и стало ясно, что бывший муж Дарье Степной больше не нужен. Но, к удивлению Кузьмы, Данка не гнала его, и вскоре он перестал ломать голову – почему… Значит, так ей было лучше. Он ни на что не рассчитывал, ничего не ждал. Чего ждать, на что рассчитывать после того, как Данка семнадцать лет подряд видела его, в дым пьяного, перед своим домом на Воздвиженке? Слава богу, что согласилась взять его своим гитаристом – и за все годы выступлений в «Аркадии» не выбрала другого, хотя музыканты в хоре были хоть куда.

Пить Кузьма бросил – причём сам не заметил как. Данка, дети, ресторан, выступления, поиски дешёвой квартиры заняли всё его время, и лишь осенью он спохватился, что третий месяц не пьёт ни капли. Поняв это, Кузьма даже рассмеялся. Подумал: расскажи цыганам с Живодёрки – не поверят, хоть сто раз крёстно забожись… Все знали, и сам Кузьма был уверен в том, что после стольких лет запойных пьянок человек стать прежним не может. Но что-то произошло, и Кузьма даже собирался забежать в Исаакиевский собор воткнуть свечку святому Николе-исцелителю, но, конечно, позабыл. Не до Николы тогда было.

Всё, казалось, налаживалось потихоньку. Кузьма нашёл домик Фомича, отставного солдата-пехотинца, который мучился от старческого одиночества и охотно принял на постой цыганскую семью. Дети тоже были пристроены. Мишка даже бегал в церковно-приходскую школу учиться грамоте, а семилетняя Наташа крутилась по хозяйству с той взрослой сноровкой, которой обладает любая цыганская девчонка. Кузьма и Данка работали в ресторане, слушать Дарью Степную съезжалось пол-Петербурга, как-то раз были даже великие князья, и Данка до сих пор хранила их подарок: кольцо с огранённым капелькой рубином.

Но бог не любит, чтобы у людей всё складывалось хорошо. Кузьма чуть не умер со страха, когда однажды во время исполнения своего коронного романса «Я ласкала, целовала» Данка вдруг оборвала пение и поднесла руку к груди. Кузьма шагнул к жене, но она с застывшей на лице улыбкой едва заметным движением приказала ему продолжать играть. И допела весёлую песенку до конца. Лишь уйдя из зала в заднюю комнату, она упала на диван с серым, искажённым болью лицом.

– За доктором послать, девочка? – впервые за всю жизнь Кузьма осмелился назвать её так.

– Уйди прочь, ты пьян, – сквозь зубы сказала она.

Данка часто говорила это. Кузьма не решался спросить: видит жена или нет, что он давно не пьёт. За доктором всё-таки послали, и тот решительно заявил: никаких волнений, никаких выступлений, полный покой и тёплый климат. Тем же вечером Кузьма предложил Данке бросить хор и ехать на юг, но та, не дослушав, встала и ушла. Он пришёл к ней в ту ночь, как всегда, не зная: оттолкнет или нет? Данка не оттолкнула. Но и не сказала ни одного слова до самого рассвета. Кузьма не переживал: привык.

Потом были ещё два приступа, оба – во время выступления, и оба раза Данка уже не смогла допеть романс до конца. Цыгане начали шептаться о том, что Дарья Степная «долго не протянет». Сам хоревод Алексей Васильевич как-то раз тихо спросил у Кузьмы, не собирается ли он всерьёз лечить жену? Кузьма ничего не ответил: ведь всё решала Данка. А она и слышать не хотела о том, чтобы оставить ресторан, с какой-то болезненной хваткой цепляясь за эту блестящую жизнь. Она даже сменила репертуар и теперь вместо любимых жестоких романсов пела смешные шансонетки и незамысловатые песенки вроде «Ну целуй, не балуй» и «Я цыганка, дочь степей». Публике это понравилось; когда Данка в своём красном платье, картинно изогнувшись, блестя глазами, пела вальс «В час роковой» и звонко играла голосом на верхних нотах, ресторан ревел от восторга. А Кузьма, стоя за спиной жены и машинально аккомпанируя, читал про себя «Верую» и надеялся: хоть бы сегодня пронесло. Иногда проносило, иногда – нет. Но, скажите на милость, что теперь-то делать?

Взглянув на ходики, Кузьма увидел, что уже четвёртый час утра. Свеча в стакане почти полностью догорела, превратившись в плавающий в растопленном воске чуть тлеющий фитилёк. Кузьма допил холодный, ставший горьким чай, взял стакан со свечой и пошёл к Данке.

Жена спала на боку, обняв обнажёнными руками подушку. Кузьма поставил свечу на подоконник. Сел, не раздеваясь, на пол, прислушался к дыханию Данки, порадовался про себя: дышит ровно, хорошо, не мучается… В прыгающем жёлтом свете лицо Данки казалось совсем молодым и растерянным. Тень от ресниц шевелилась на запавших щеках, лоб перерезали две горькие морщинки, брови были страдальчески приподняты. Кузьма смотрел на её лицо до тех пор, пока свеча не замигала и не погасла. В наступившей темноте он разделся, осторожно лёг рядом с женой. И уже начал проваливаться в сон, когда вдруг услышал приглушённые рыдания рядом с собой. Сначала он медлил. Затем осторожно, на ощупь, нашёл руку Данки.

– Что ты?

– Ты чего не спишь?! Пошёл вон! – раздалось сдавленное шипение. – Уйди от меня! Спи! И не поеду я никуда отсюда, не поеду, слышишь?! Дэвлалэ, как вы мне осточертели все, все, все…

Кузьма вздохнул. Отодвинулся. И лежал неподвижно, глядя в темноту, до тех пор, пока всхлипывания рядом не смолкли.

Глава 5

Июнь на юге в этом году выдался жарким. Белое солнце целый день висело в небе, источая нестерпимый жар. Море сверкало, известняковые утёсы слепили, как мартовский снег. Степь выгорела начисто, остатки пожухлой травы едва топорщились на облысевшей почве, и сухие комки перекати-поля свободно путешествовали по ней из края в край. Не выдержала даже ко всему привыкшая полынь на прибрежных камнях и, утратив невзрачные соцветия и листья, торчала между утёсами сухими жёлтыми палками. К гальке на берегу невозможно было прикоснуться, и нравилось это лишь одному человеку в рыбачьем посёлке: турку Мустафе, который спокойно и важно варил свой кофе прямо на камнях у трактира Лазаря. Толстый турок никогда никуда не спешил, бег как способ передвижения не признавал, и потому Илья и Маргитка, идущие к трактиру, крайне удивились, увидев, что Мустафа несётся им навстречу, вспотевший, с сотрясающимся животом и вытаращенными глазами.

– Дэвла[23], что это с ним? – пробормотала Маргитка. – Мариам, что ли, себе кого получше нашла?

– Брат, куда рысишь? – спросил Илья.

Мустафа промчался мимо него, как тяжеловоз, пыхтя и сотрясая землю, и выпалил на ходу:

– За Мариам! Пусть поглядит, пока не кончилось!