К чести России (Из частной переписки 1812 года) - Михаил Бойцов

Ветер ломил нашу хижину. В четверг начали в селе появляться фуражеры, по 2, по 3. Крестьяне били их и зарывали. Мы решились переехать в село. В пятницу и субботу начали грабить село, но не так сильно. Наши дамы забились под крышку. Крестьяне разбежались, и мы в 28 домах остались только одни, да прокурор 8 департ [амента] Петр Иван [ович] Дмитриев. Между фуражерами были беспардонные, т. е. в латах(78). Воскресенье прошло для нас благополучно, и мы имели случай согласить эскорту французов с крестьянами. Но - о, ужасный день понедельник! Лишь проснулись, застучали в наши ворота, отняли лошаденок и начали грабить нас нещадно. Офицер Борзянков нашел случай накануне перебраться в город. Не ожидая великой опасности, рано поутру случился я на улице, возвратясь от уехавшей эскорты. Вдруг наскакал на меня поляк, приставил к сердцу пистолет и упрекал меня, будто я кричал накануне "ура!", и строго спрашивал, где их кирасиры (т. е. убитые). Я туда, сюда - смерть перед глазами! Но, благодаря господа, не совсем струсил и начал его униженно уверять, что не знаю никакого Гура, что не видал и кирасиров. 25 минут шельма ругал меня и готов был застрелить, но удалось мне отговориться неведением, и он меня оставил. Наши дамы видели всю эту сцену, а кавалеры, помнится, стояли у ворот. Тут, чтобы избавиться [от] сабли и пули, отворили мы ворота, и к нам начали приходить гости, по 6, по 5 и по 3 человека. Они сделали честь нашим сапогам, платкам, капотам, тулупам, подтяжкам и так далее. Даже не устыдились искать у нас серебра и пониже поясницы. Словом, я надел лапти и с дырами серый кафтан, Заборовский нарядился не лучше меня, а у Петрова более уцелело, потому что и сапоги, и другое одеяние было им не впору. Нас грабили 2 и 4 полку гусары, и один, шельма, верно, жид, приходил по два дни с товарищами, все у нас повытаскал, даже перочинные ножички, бритвы, с рук кольца. Нашедши пули, бросили нам с ругательством в рожи. Во вторник мы сделали из остального имущества род лавки и предлагали, что им нравилось. Это спасло нас от жестоких грубостей. Под вечер пришли трое. Я случился на крыльце. Двое ухватили меня за руки, а третий, развязавши все, бывшее на шее, положил на нее вострую саблю и требовал шуб, серебра, денег и проч. Постный вид, немецкие клятвы и двугривенный избавили меня от сей беды.

В этот же день прострелили 2 пулями живот господину Дмитриеву, и он на другой день в госпитале скончался, оставив 5 детей. Наши дамы все сидели закупоренные. Хлеба у нас не было, и мы, купивши ржи, посылали молоть ее в полночь. Все - до последнего зерна было вырываемо. Мужик один показывал [нам]. В среду, поймавши курицу, задумали мы спозоранку сварить суп. Приходят б чел. Трое полезли в печь, трое пошли грабить, и были столь жестоки, что начинали саблями разводить доски на том потолке, над коим сидели наши дамы. Евшие суп начали поприсматриваться к нашим девушкам, шутить, но мне удалось и тех, и других избавить от опасности. Евшие суп стали, наконец, уверять грабивших, что у русских изб не делается ходу на чердак, хотя последние и начинали теребить солому и ломать крышку. Слава богу! Они нас с покоем оставили, и мы заключенным подали супу. Видимая опасность, особливо появление пьяных французов, разбивших пивоварню Брыкина, наконец, сострадание одного из неприятелей, который советовал мне идти к дивизионному генералу и просить пощады,- вложили в меня мысль решиться и идти в лагерь к неприятелю. Жалеющих, спасибо, было немного, и я в 3 часа после обеда пустился на волю божью. Дорогою увидел я вдалеке наших грабителей и рассудил идти в город. Был у 2 или 3 генералов, но их не нашел дома. Наконец, прибрел к маршалу Мортье, и его адъютант велел мне идти к коменданту Мило. Там нашел я Виллерса, полицмейстера французского, я его знавал, и он мне через 1/2 часа дал цертификат, в коем было прописано: по указу-де императора, оный комендант повелевает всем французским войскам асе [есору] Сокольскому и его фамилии отдавать должный респек [т] и хранить его собственность. Поутру прибил я к воротам копию цертификата и заложил оные бревном. Бросились опять грабить, но, увидя бумагу, иные проходили мимо, иные жестоко ругали, а неумевшие читать грозили саблею и пистолетом в окошки, от коих я не отходил многие дни. Как скоро, говорил я, осмелится кто ломать ворота, то я имею приказание от ком [енданта] Мило прямо репортовать к дивизионному] ген [ералу] Бауерману (коего я и в глаза не видывал). В пятницу Петров отправился с письмом к Виллерсу (коего я просил, чтобы очистили половину моего дому от постоя, что действительно [было] исполнено через неделю), чтоб дан был и Петрову цертификат. В тот же четверг разломали задние ворота, но и там удалось мне уверить и отогнать. Таким образом жили в великой опасности до 16 числа сент [ября]. Цертификаты везде рвали, коменданта ругали, жены наши по-прежнему под крышкою пребывали. Но мы вообще большой опасности не видали и спокойнее прежнего спали. С 16 на 17 в самую полночь отворили у нас окошко и закричали: "Вы горите!" Я почти два месяца не раздевался, выбежав, увидел, что, действительно, 4 дома пылают вдруг на той улице, где мы жили. Лошадей не было. Какая-то худая тележонка попалась нам - ну ее починивать и выбираться. Лишь успели вынести, что подле нас было, как вдруг являются беспардонные. Прощай все! Но и тут сам бог удержал их руки от грабительства, и они спрашивали меня, кто зажег. Зажгли сами. В 2 с 1/2 часа притащились опять ко священнику, который, не могши всего перенести, вынесен был мертвый в церкву, лежавши непогребенный 4 или 5 дней. Здесь опять должно было вооружиться новым терпением, сносить новые грубости, но для погребения старика привезен [был] поп из запасного дворца под французским караулом, которому должно было заплатить. А через несколько дней Петров там же выпросил лошадей и караул, с коим мы и перетащились в запасной дворец.

Как мы тут жили, о том перескажу вам словесно после. 7 октября 4 взрывами поднят на воздух и сожжен полевой двор, а с 10 на 11 в 1/4 по полуночи половина цейггауза(79), галлерея с большими колоколами, в двух местах стена и Алексеевская башня изволили приподняться с своего места. От первого взрыва протянул я и ручки, и ножки, а жена моя закудахтала. Уехали неприятели, и мы дней через 5 перебрались в дом свой. Тут является Арефий и умножает наше семейство двумя особами, т. е. Наською и Машкою. Первая пожаловала с шелудями, и в нашей кухне начали жить 9 или 10 особ. К Арсению Алексеевичу почтение у всех оказалось велико, но не у меня. И мы после жесточайшей и самой фабричной брани с Петровым расстались. Он почел меня за беглого рекрута и сильными доводами доказал, что он в тысячу раз достойнее и умнее меня. Все этому аплоудировали, и я, грешный, прожил 5 дней в бане. О, как жестоки чувства в казенной палате! (80)

Благодарю бога, что он послал мне случай иметь понятие о языках. Заговорил всеми глаголами, а то бы, бог весть, что с нами было.

Илларион - Е. Ан.

[Без даты и места]

...> Известно вам да будет, честнейшая и милостивейшая государыня, в каком мы положении во время ужасной сей бури находились.

Я думаю, вам не безызвестно, что французы и с ними двадесять языков взошли в ц [арствующий] град Москву 1812-го года сентября 2-го дня, что было в понедельник, а в обитель нашу Симоновскую [еще нет], хотя во вторник и в среду в монастырские ворота, восточные и западные, стучались много раз, но еще не ломали их. А в четверг, т. е. 5-е число поутру, во время всенощного бдения, бывшего без звону, ворота западные прорубили и взошли прямо в собор во время великого славословия, стали в западных церковных дверях и стояли до окончания службы. Служили всенощную иеромонах Митрофан и иеродиакон Мельхисидек, а архимандрит Герасим в алтаре стоял, а братья на клиросах пели. По окончании службы варвары царскими дверьми взошли в алтарь, побрали все со св. престола: кресты, евангелие и антиминс(81) в карманы вместо платков, также и жертвенника потир, дискос(82) с прибором [взяли], а другие начали ломать шкафы, сундуки и проч. Некоторые из братии, старички, как-то <...> иеромонах Тихон и иеромонах Митрофан и другие после всенощной, не выходя из церкви, начали читать правило ко святому причащению, остановясь за левым клиросом пред большим распятием Иисуса Христа, хотели за литургией причаститься св. тайн, но бог не допустил. В это время вдруг пошел стук, гром и крик и шум. "Мы от сего страха,- говорили старцы,- пред крестом пали ниц на помост чугунный, воображая, [что] вот подойдут к нам варвары и отрубят нам всем головы, [и] в тайне сердца своего со слезами молились. Вдруг подходит к нам один варвар и, толкнувши ногой игумена Андрея, говорит: "Что вы? О чем молитесь? Нас клянете?" Но игумен отвечал: "Мы о своих грехах молимся, а вас не клянем". Потом варвар начал с нас сапоги снимать. У иеросхимонаха Ионы сапоги были привязаны ремнями, и он, вставши, развязал, и варвар, севши на скамеечку против Владимирской иконы божьей матери, свои скинул и ему кинул, но тот не надел их. Потом начали нас всех раздевать и обыскивать и, обыскавши, ушли от нас. Мы же, из церкви вышедши на паперть, увидели, что архимандрита истязывают варвары: уставивши в грудь саблю, спрашивают, где добро, и говорят: "Давай злата, сребра и белья". Архимандрит говорит: "Пойдемте ко второму начальнику, все деньги у него" - и отвел их к наместнику. А мы, убежав, скрылись под Сергиевской церковью в тайном месте, куда уже много от страху набежали и мирских. Сидели мы там до вечера, потом я посмотрел на монастырь - не видать никого - я пошел в свою келью. В ней все еще было цело. И в башнях ходил, тут в погребе скрылись архимандрит Герасим, иеромонах Феоктист <...> и прочие. И они меня сперва испугались, потом пошли все в мою келью. Архимандрит попросил есть, я затопил печь и воды в чайнике согрел, а за водой на колодезь сходил. Некоторые варвары видели меня, но ничего мне не сказали, а в Сергиевской церкви, в трапезе братской и кладовой огни горят. И я, пришедши в келью сзади, нашел медку, сухарей - все укрепились сим. Архимандрит Герасим влез на ограду и прочие с ним, а меня послал в Успенский собор посмотреть, что в нем делается. Я хотя и страшился, но не ослушался настоятеля, пошел из кельи опять задом. Подхожу к собору - в нем огни и много варваров бегают с возжженными местными свечами(83). Я с молитвою и с рассуждением, что хотя меня убьют, но я послан на послушание, вошел в собор. Варвары бегают и меня видят. Я взошел в алтарь на престоле ковчег цел. Я взял его под полу и пошел в келью и подле кельи посмотрел,- в ковчеге св. даров и ящика нет. Я ковчег зарыл в грядках и землей засыпал и хотел идти в келью, но услышал топот и лалаканье. Я в грядках скрылся и лежал более двух часов. Потом, услышав из башни голос иеромонаха Феоктиста, я подошел к ним и рассказал архимандриту о соборе и ковчеге и где скрыл [его]. Потом пошли в мою келью [и] начали советоваться, как бы из монастыря уйти по той причине, что штатные(84) француза убили и подле заднего братского флигеля в отход кинули, а после они же начали его из отхода вытаскивать. В это время какой-то французский начальник увидел их и убитого француза, но штатные сказали: "Не мы убили его, а монахи".- "Где же монахи?" Штатные отвечали: "Все бежали из монастыря". Ежели бы нас нашли, то всем бы головы отрубили, а если бы сего (убиения француза) не случилось, то все мы хотели [бы] в монастыре сидеть, что бы с нами ни случилось.