Досье поэта-рецидивиста - Константин Корсар

Он был честным и рассудительным человеком. Нелюбовь учителей и других взрослых к нему меня удивляла. Налицо было несовпадение внешности этого парня и его отношений с окружающим миром.

К Лёшке ни у кого из сверстников никогда не было ненависти или злости. Он был асоциален, но не со своим кругом. В школе заступался за слабых, не терпел несправедливости — был хорошим парнем в нашем понимании, чуть грустным, с мутноватым философским взглядом.

В старших классах начал воровать, чтобы купить себе еду или одежду, так как с матерью к тому времени окончательно рассорился. Мама старалась приходить домой как можно реже — жила то у знакомых, то у родственников, и жизнь её он превратил в ад. Мне, да и не только мне, маму его было очень жалко. Все разговоры о матери он пресекал и зверел при одном её упоминании. Он ненавидел женщину, которая произвела его на свет, и мстил ей за что-то — казалось, за сам факт его рождения в нищете и безвестности. Удары судьбы от собственного сына она сносила бессловесно и покорно, как будто несла свой крест, и от этого её было ещё больше жаль.

Как и многих моих знакомых, Лёху однажды посадили. Меня судьба хранила. Низкий ей за это поклон, ведь поводов загреметь на нары было предостаточно. Отсидев, он не изменился в худшую сторону. Вышел, не сломленный тюрьмой, продолжил воровать — жить на что-то же надо было. Тюрьма не сделала его мразью — просто дала воровской навык, воровское умение, профессию; он стал профессиональным, но не слишком успешным вором, как после вуза становятся посредственными педагогами или инженерами. Тюремный институт он закончил не с красным дипломом.

Лёша катился кубарем под гору — пил, кололся, воровал. Сильно похудел, и лицо его приобрело отвратительный цвет, зубы пожелтели и некоторые не возвращались с очередной из его прогулок. Мать он из дома выгнал и даже не пускал на порог.

Однажды я встретился с людьми из своего прошлого, что бывает крайне редко. Среди них вскоре появился и Лёха. Мы дружно выпили самогона. Впервые лет за пять я ощутил его мерзкий кислый вкус во рту, но не стал обижать присутствовавший бомонд — ведь обиды в таких компаниях принято смывать кровью. Выпил, закусил чем было, а из закуски была лишь полторашка воды и непотрошеная свежесоленая сельдь. Я мог купить им и выпивки, и закуски посолиднее, но делать этого не стал — мог нанести людям ещё большую обиду либо превратиться в их понимании в лоха-спонсора, что прогибается перед толпой. Такая роль не очень почётна среди моих бывших дружков. Предавшись на некоторое время воспоминаниям, я раскланялся. Лёха увязался за мной.

Шли с ним по дороге, что в счастливом и беззаботном детстве вела нас из дома в детский сад. Я купил пару бутылок пива, сигарет, и мы пошли с Лёхой на детскую площадку. На улице стояла ночь, и детей мы потревожить при всем желании не могли. Сторож в детском саду по ночам любезно не выходил из здания, дабы не омрачать досуг собиравшейся на детской площадке великовозрастной гопоте. Так что сад был в нашем распоряжении.

Присели, выпили. Я немного рассказал о своей жизни, он в лоха-спонсора о своей. Я говорил о хорошем, Лёха о плохом. Говорили о том, что было у нас в жизни. Нахлынули чувства, эмоции, вспомнилось детство, давно забытые приятные и умиротворяющие воспоминания.

— Ты знаешь, — начал неожиданно Лёха, — я бы был совсем другим человеком, если бы не мать! Я бы не был такой мразью, как сейчас!

— Да брось ты! Нормальный ты мужик, — сказал я, желая поддержать его.

— Думаешь, я не вижу, в кого превратился?! Всё я вижу! Если бы не мать тогда в детстве… Если бы она меня вовремя в больницу отвезла, то всё бы было иначе… — Леша встал, допил пиво, с яростью разбил бутылку о стену детсада, развернулся и, уходя беззвучно в темноту, сказал мне: — «Эта мразь, когда я был маленький, меня не мыла как следует. И у меня писька воспалилась. Ей бы сразу в больницу меня — да затянула. И мне всё это дело врачи-козлы отрезали…»

Я остался один, и мне стало горько и обидно, обидно за Лёху. Пасьянс сложился, и я всё понял — понял, почему Леха так ненавидел мать, почему она всё ему прощала и терпела обиды и унижения, понял, почему он грубил девчонкам, почему он стал наркоманом, почему не любил и не уважал взрослых, почему не учил уроки, почему не жил, а бесцельно доживал. Мне стало понятно всё. Не понимал я лишь одного — за что Лёхе такое наказание.

Ты на сердце печать,Тёплый луч по щеке,Запах тмина впотьмах,Свиристель в тишине.И одна ты — весь мир!Вновь хочу, ла Иллах,Ощущать близость душ,Поцелуй на губах…

Один с сошкой, семеро с ложкой

Семья его была зажиточная, обеспеченная. Просторный дом, постройки, скот, земля — всё у них было. И всё было заработано своими руками. С детства он что-то мастерил, вырезал ложки, плёл лукошки, и дело всегда спорилось. Возможно, Создатель одарил талантом, а возможно, родители привили ему любовь к работе, и с этой любовью к труду он прошёл через всю жизнь, став Художником и Заслуженным, постоянно придумывающим что-то новое и терзаемым только бездельем.

Раскулачили их быстро. Обдумывать своё горе не было времени — может быть, это и спасло. Отец и мать кинулись снова обустраивать быт и работать за троих. Вскоре жизнь опять наладилась, если можно было назвать жизнью общественное пренебрежение и ненависть. Общество рабочих и крестьян отторгало их лишь за то, что даже по выходным не могли они усидеть без дела, за то, что были активны, имели на всё свой собственный взгляд и хотели прожить свою, индивидуальную жизнь, а не стать шестернёй передаточного механизма соцгосударства.

Их дом отдали многодетным бедным соседям. Детей соседских было семеро, меж тем отец не спешил работать хотя бы за двоих и раскулачивание воспринял как личную удачу и шанс всей жизни. Без раздумий и стыда вселился в чужой дом и стал носить тёплую рогожу, принадлежавшую прежнему хозяину.

Прошли годы, десятилетия. Он своим трудом достиг в жизни многого — стал Заслуженным художником Союза, получил квартиру, мастерскую в историческом центре города. Появилась семья, ученики, последователи и почитатели.

Похоронив родителей, решил наведаться в дом, где когда-то родился. Почерневший от времени и бесхозяйственности сруб, чуть покосившаяся за пролетевшие над ней годы крыша. Подойдя к крыльцу, он увидел соседа и рогожу отца, до сих пор исправно служащую новому владельцу, но приобретшую вид осеннего иссохшего листа. Человек, получивший дом и рогожу, не изменил своим привычкам — остался таким же паразитом, исправно бьющим поклоны большинству, защищавшему его, ничего в жизни так и не создал, продолжая пользоваться чужим.

Однажды я побывал в его мастерской. Запах шлифованной слоновой кости, почерневший от тысячелетнего холода бивень мамонта размером с ладонь, зубы кашалота — фантастическое ощущение навевали на меня все эти предметы. Присутствие Творца и творца ощущалось в этой небольшой мастерской. Всё мироздание для меня тогда уместилось на двадцати квадратных метрах. Проходя мимо шкафа с инструментами, я увидел её — композицию из кости, внешний блеск семи маленьких фигурок, бредущих, высоко подняв огромные ложки к небесам, за крестьянином, распахивающим поле для посева.

Она стояла ещё не до конца готовая, не до конца отшлифованная, не до конца вобравшая в себя душу автора. В тот момент я не понял, что это. Я воспринял лишь внешнюю красоту фигурок из жёлто-белой кости мамонта, умершего несколько тысяч лет назад. Теперь я понимаю — это было его видение мира, это была его истина, его мораль, его философия, его месть нищим телом и духом людям, которые в одночасье захотели без усилий стать всем, фактически ограбив тысячи семей.

Тоталитаризм до сих пор живёт в душах окружающих нас людей. Они не способны радоваться и думать — способны только разрушать и создавать свой ущербный, кастрированный, однобокий мир — мир большинства, мир, где один думает, а тысячи бездумно кричат «ура», мир, где первый комментарий определяет все последующие, где личная преданность и личные связи важнее справедливости и истины, мир, где один с сошкой, а семеро с ложкой.

Мысли из никуда

Кому-то Бог даёт разум, а кому-то разумных родителей.

Он мастерски ушёл… от вопроса.

Неоперабельная любовь.

Жизнь состоит из жизней других людей.

Название — что выстрел. Громкий — прохожие обернутся.

Чё, Гевара?

Тупик осознания.

Однорукий дворник

Снежинки, белые хлопья, медленно оседающие на черноту земли… Как прекрасно это зрелище, как завораживает и успокаивает, как искусно в простоте являет миру оно свое величие. Чтобы насладиться им, не нужно покупать билет в театр, нет нужды идти в церковь, чтобы проникнуться покоем и неспешностью этого чуда природы, не нужно обладать никакими знаниями, чтобы обозреть его точность, размеренность, настойчивость и безапелляционность.