Ярость жертвы - Анатолий Афанасьев

Гречанинов попросил не оборачиваясь:

— Саша, покажи ему фотографию.

Я достал снимок и сунул Четвертачку под нос. Там было на что поглядеть. Изумительная южная природа, горы и луна. И на этом фоне любовная пара, соединившаяся в немыслимой позе — как-то даже не разберешь, кто сверху, кто снизу. При этом лица совокупляющйхся — и мужчины, и женщины — вполне различимы. Мужчина сосредоточен, как при рубке дров, а милое, почти детское девичье личико запрокинуто в гримасе любовного изнеможения. Очень смелый снимок, прямо на обложку журнала «Андрей».

— Сколько? — скрипнул зубами Четвертачок. — Назови только нормальную цену.

— Обсудим это позже, — сказал Гречанинов.

— Ты кто? На кого пашешь? Залетный, что ли?

— Разве это так важно? Отпусти ребят, Миша, отпусти. Чего их зря мариновать?

— Ты хоть понимаешь, на кого замахнулся?

— Прошу тебя, Миша, обращайся ко мне, пожалуйста, на «вы». Мне так будет удобнее.

Четвертачок вдруг зашипел по-змеиному:

— Ах ты, вонючка старая! Да я же из тебя, курвы, ленты нарежу. Я тебя…

Дорассказать о своих планах он не успел, потому что Гречанинов, не отрывая глаз от дороги, дотянулся правой рукой до его уха и как-то так ловко подергал, что тот несколько раз подряд стукнулся мордой в переднюю панель. Звук был такой, будто заколачивали гвоздь в доску.

— Еще раз нагрубишь, — предупредил Гречанинов, — отвезу прямо к Шоте Ивановичу.

Под светофором бежевая «тойота» сделала очередную лихую попытку обгона, но выкатившийся сбоку грузовик перегородил ей путь. Через стекло я разглядел всех четверых преследователей — здоровенные рыла из тех, что не сеют и не жнут. Дергались в салоне, как марионетки, показывая, что с нами будет, когда поймают. Как я понял — повесят, выколют глаза, четвертуют и зарежут. Грузовик их немного задержал, и догнали они нас уже после Калужской. К этому времени Четвертачок заново обрел дар речи:

— Пять штук плачу. И гарантирую безопасность. Чего вам еще надо, пацаны?

За Коньковским рынком Гречанинов свернул направо и на опасной скорости погнал переулками. Минуты не прошло, как «тойота» отстала, и вскоре мы уже вымахнули за Окружную и свернули с трассы в лес. Малость попетляли и остановились в укромном тихом месте, как бы приспособленном для задушевной беседы. Гречанинов обошел машину и выдернул Четвертачка с сиденья.

— Саша, пересядь вперед.

Четвертачок, очутившись на воле, и не пытался бежать. Черной лентой Гречанинов перетянул ему глаза и завалил на заднее сиденье. Сам вернулся за руль. Предостерег:

— Зашебуршишься — пристрелю!

В этот день я убедился, что в Москве еще есть места, куда не ступала нога человека. Одно из них обнаружилось неподалеку от дома Гречанинова — заброшенные склады за покосившимся от старости деревянным забором. Снаружи — бетонированные, сочащиеся влагой стены, способные выдержать землетрясение, цементный пол, тусклое освещение. В том отсеке, куда нас привел Гречанинов, все было оборудовано для временного проживания в ухороне — железная койка, пара табуреток, тесаный стол, умывальник с проржавевшим краном и электрическая плитка. Гречанинов развязал пленнику глаза. Снял наручники.

— Ну как тебе здесь?

Четвертачок промолчал. Взгляд у него слезился пуще обычного.

— Иди умойся, — брезгливо бросил Гречанинов. — А то весь в каких-то соплях.

Четвертачок поднялся, подошел к умывальнику, дождался, пока из крана потечет желтоватая струйка. Поплескал в лицо и обтерся рукавом. Вид у него действительно был нетоварный. Закрытый блямбой глаз сумрачно пылал, и шишак на лбу, который он набил себе о панель, выпирал, как рог.

Вернулся на койку и сел, опустив руки на бедра.

— Я бы, ребятки, чего-нибудь сейчас выпил, — попросил смиренно.

— Это потом, — сказал Гречанинов. — Сперва послушай внимательно, что скажу.

— Ну хотя бы курнуть.

Я дал ему сигарету и сам закурил. Я очень устал к этому часу — голова разбухла и ныла вся целиком — и думал лишь о том, как там Катя одна. Гречанинов произнес:

— Что ж, Миша, выйти отсюда ты можешь только вперед ногами, если будешь упорствовать. Это ты понимаешь?

— Ты люберецкий, что ли, от Зиновия?

Гречанинов посоветовал ему выбросить весь блатной мусор из головы и изложил свои требования, но чтобы слова его звучали убедительнее, начал издалека. В этой комнате, сказал он, твоя прежняя жизнь, Четвертачок, закончилась и ты снова стал тем, чем был всегда, — куском дерьма.

— Не хочу, чтобы именно на этот счет у тебя оставались какие-нибудь иллюзии.

— Чирикай дальше, — буркнул Четвертачок, не поднимая глаз.

— Что ж, вижу, ты не до конца уяснил обстановку. Тогда, пожалуй, перенесем разговор. Пошли, Саша, — и сделал движение к дверям. Четвертачок вскинулся:

— Не надо, я все усек.

— Что усек?

— Я знаю Могола лучше, чем ты.

— Конечно, ты же пять лет был у него наложницей, пока не надоел. Верно?

Четвертачок промолчал. Дух его был далеко не сломлен, хотя урон потерпел значительный. Он никак не мог понять, в чьи лапы угодил. Что это за старик, который обращается с ним, как с тарой. Впрочем, опыт матерого бандюги подсказывал, что этот человек не убьет его без крайней необходимости. Он угадал в Гречанинове интеллигента и исполнился к нему презрением. Однако вскоре его оптимистические надежды развеялись в дым. Гречанинов выдвинул условия, которые сперва показались дикими. Четвертаку предлагалось под любым предлогом, который придумает за ночь, вызвать на свидание Валерию Сверчкову, кровиночку Моголову. Услыхав про это, он побледнел, захлебнулся дымом и через силу, но твердо сказал:

— У тебя горячка началась, папаша!

В ответ Гречанинов объявил, что лично никуда не спешит. Помещение, где они сейчас находятся, списано в архив при старом режиме и нигде не значится. В ближайшие год-два сюда вряд ли кто заглянет, как несколько лет уже не заглядывал. Но чтобы околеть, столько времени Четвертачку не понадобится. Подохнет он от голода, но еще живого его огложут крысы, а это очень неприятная смерть, хотя именно такую он и заслуживает. У бетонных стен, оборудованных еще при покойном вожде для секретных надобностей, стопроцентная звуконепроницаемость, поэтому даже если у Четвертачка достанет сил вопить подряд трое суток, его никто не услышит. Но есть во всем этом один положительный момент, уточнил Гречанинов. Безвестный строитель чудо-бункера, замаскированного под склад, предусмотрел хитрую систему подземной вентиляции, поэтому Четвертачок может не беспокоиться о том, что загнется от недостатка кислорода.

— Ты здорово влип, дружище, — заметил Григорий Донатович. — Выхода у тебя нет. Сам поймешь денька через два. Но к тому времени я могу передумать.

— Ты сдурел, дядя!

— У меня тоже нет выбора. Уж очень вы солидно наехали на Сашу.

— Ты же слышал, я дал отбой!

— Нет, Миша, поздно. Никаких отбоев. Как говорил один древний грек: Валерия или смерть.

На мгновение Четвертачок впал в отчаяние и совершил совершенно бессмысленный поступок. Некстати вспомнил, что молод и удал. Гречанинов сидел на табурете, и Четвертачок с воплем: «Задавлю паскуду!» сорвался с койки и кинулся на него. Гречанинов успел привстать, поймал его за плечи, приподнял, вихляющегося и брызгающего слюной, и, напрягшись, шмякнул о стену, до которой было довольно большое расстояние. За трудный день в несчастном бандите накопилось столько ярости, что он продолжал злобно верещать на лету и затих, лишь рухнув враскорячку на цементный пол. Вскоре, правда, очухался и сказал вполне нормальным тоном:

— Ну ты даешь, батя! Так же можно вообще зашибить. Что касается Лерки, пустой номер. Она меня не послушается, ты что?! У ней гонор весь в папаню.

— Неправда, Миша. Ты на нее влияние имеешь. Полагаю, она по твоей указке за отцом шпионит.

— Врешь, старик! Ты ее не знаешь. Лерка никого не слушает.

— Значит, придется постараться. Ты же умный человек, Миша. Каких мужиков ломал. Неужто с девчонкой не совладаешь? Никогда не поверю. Тем более ты у нее первый мужчина…

— Я?! Первый?! — завопил Четвертачок. — Да если хочешь, она сама меня на себя затащила.

— Вставай, Миша. Простынешь на цементе.

Держась за поясницу, Четвертачок переместился на койку. После неудачного нападения вид у него был вовсе неприглядный. Нос загадочно скривился на сторону и из-под блямбы капало. Я опять угостил его сигаретой, и дальше беседа потекла по дружескому руслу, как между тремя нормальными людьми, которые решили скоротать вечерок в подземелье. При этом Четвертачок выказал себя незаурядным рассказчиком. Он хотел убедить нас, что затея с Моголовой дочкой, куда бы мы ни собирались ее приспособить, абсолютно бесперспективная, и со мной ему это удалось. Оказывается, в окружении Могола все знали, что Валерия Сверчкова с самого рождения была чем-то вроде ведьмы и исчадия ада. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, она стала вовсе неуправляемой. Для удовлетворения природных наклонностей у нее были все возможности, никто не смел ей перечить. Кто пробовал, тех уже нет на свете. Восьмилетним ангелочком она отравила крысиным ядом свою воспитательницу, которая чересчур добросовестно учила ее букварю; а спустя два года подожгла дачу, ухитрясь запереть в ней камеристку-француженку и двоих телохранителей. Это случилось в начале демократии, при меченом партийном шельмеце, когда по инерции еще действовали какие-то законы, и Моголу пришлось изрядно раскошелиться, чтобы замять дело. Но в отношении дочери он всегда был слеп. С младенческих лет Валерия водила отца на поводу. Грозный пахан, трезвый, пронырливый делец, изучивший человеческую подлую натуру до донышка, души в ней не чаял и в ее присутствии сам становился как дитя неразумное.