Елизаров ковчег (сборник) - Ирина Муравьева

Он стоял в самом хвосте длинной и очень оживленной очереди, где каждый стоящий имел по подносу из светло-зеленой веселой пластмассы. Он сразу махнул ей рукой, и Полина к нему подошла, тоже взявши поднос.

– Ну, будем на «ты»? – улыбнулся Дашевский.

– Не знаю, – ответила честно Полина. – Я так не умею: на «ты» чтобы сразу.

– О’кей. Остаемся на «вы». Что вам взять?

– Спасибо. Берите себе, я сама.

С некоторым изумлением Полина увидела, что он взял салат, винегрет, потом еще борщ, и котлеты, и сырники, и даже два пончика, только зажаренных.

– Вы столько едите? – спросила она.

– Ага. Столько ем. Я ужасно прожорливый. Меня прокормить – три зарплаты не хватит.

А был он худым и высоким. Они сели за только что освободившийся в углу столик прямо под плакатом, где стройный молодой человек в белом халате поверх добротного синего костюма смотрел не вперед, а налево, и профиль его, очень чуткий и славный, красиво застыл внутри странного конуса, увенчанного ярко-красной звездой. В руках у молодого человека были очки, доказывающие, что он уже успел подорвать зрение. Ясно, что, проводя дни и ночи над чертежным столом, который с ненужной какой-то абстракцией был изображен на красивом плакате, молодой человек вынужден был, в конце концов, обратиться к услугам глазного врача и, кроме того, повредил себе шею, поэтому прямо смотреть не решался, а все поворачивал голову влево, стараясь избегнуть мучительной боли. Над ним была надпись – простая, но верная: «Спасибо советским ученым!»

Полина не отрывала взора от широкоскулого, удивительной красоты Константина Дашевского и вся замирала от сдавленной радости. Ну вот сон и сбылся. Ну вот: сидит он и ест винегрет с черным хлебом. Кольцо обручальное так и сияет.

– У вас дети есть? – вдруг спросила Полина.

– Есть. Дочка, – ответил Дашевский. – Не знаю, как быть: очень дочку люблю.

– Что значит: как быть? – удивилась Полина.

– Да вот я решил разводиться намедни, но дочка ведь будет страдать. Как вам кажется? – И он покраснел, и нахмурился мрачно.

Она подавилась борщом и закашлялась.

– Конечно же, будет страдать. – Он словно бы даже забыл про нее, увлекшись своею семейной бедою. – Но жить без любви – это значит не жить. Скажите: я прав?

– Да, конечно, вы правы. Я тоже так думаю.

– А мне говорят: «Потерпи для ребенка! Ей скоро пять лет, она все понимает!» А раз понимает, то, значит, поймет, что мы с ее матерью несовместимы! Ей лучше от этого будет? Не думаю!

Он быстро сжевал желто-розовый пончик. Полина смотрела затравленно.

– Так вот! – вздохнул он всей грудью. – Ужасно! И вы вот поймите: ведь если бы я в Ташкент не поехал, не встретился с нею…

– С кем встретились?

– С Катей. С любимой моей. Она там была тогда в командировке. И вы понимаете: все! Как захлопнуло! Теперь что мне делать? Стреляться? Повеситься? Ну, я виноват, я жене изменил! Но это любовь. Не разврат, не забава! Любовь, понимаете? С первого взгляда!

– Еще бы. Конечно, я вас понимаю, – сказала Полина и слезы сглотнула.

– Какая вы милая. Вы – просто чудо! Ведь я поделиться ни с кем и не мог. Ходил, а в душе – как утюг раскаленный. Увидел вас и полегчало. Вы чудо! Теперь мы друзья. Мы друзья ведь, Полина?

– Да, Костя, друзья, – прошептала Полина.

– Домой сейчас просто хоть не приходи! А Нина все чувствует, все понимает! Курить начала. Ей, конечно, ужасно. И Катя в Ташкенте опять. Я один. К друзьям не пойдешь, осудили все хором. «Твоя, – говорят, – лучше этой намного. Умнее, красивей». А что мне с того? Я Катю беру просто, знаете, за руку – и током шибает. А там – ничего… Да пытка какая-то… Вы понимаете?

– Конечно, я вас понимаю. Еще бы!

– Хотите, я в пять к вам зайду, посидим в кафе тут, на Ленинском? Ну, ненадолго?

– Простите, но мне очень нужно домой. Там мама одна, и я ей обещала.

И оба они поднялись.

– Не хотите? – сказал ей герой ее сна. – Почему? Ну, ладно. Увидимся завтра. Спасибо.

В библиотеке она спряталась за Большой советской энциклопедией и рыдала так, что грудь ее чудом не лопнула. Она закрывала рот обеими руками, засовывала в него волосы, стараясь замять эти страшные звуки, которые то зажимали ей горло, то вдруг разрывали его, как бумагу. Слава богу, что никто не зашел в комнату, пока она рыдала. Случайность, конечно: всегда там толпилось полным-полно разных научных сотрудников.

Она ведь не будет его избегать. Не будет, не сможет. А значит, придется всю жизнь так промучиться. Что он сказал? Ах да! Он спросил: «Мы – друзья?» Какие друзья, когда я умираю! Убей меня лучше! Да, лучше убей.

Татьяна Федюлина, начальница одной из ведущих лабораторий, но очень несчастная в жизни семейной, несколько раз пыталась поговорить с Полиной по душам. Полина молчала и плакала горько. Татьяна ее, как могла, утешала:

– Ну, слезки утерли. Утерли? Вот так. Теперь давай носик немножко попудрим. А то кто увидит и скажет: «Вы что, Полиночка, кто вас обидел?» Тебя ведь все любят, дуреха ты глупая! Зефир ты мой розовый! Яблоко в тесте! Чего ты нашла в нем, чтоб так вот страдать? Ну, парень как парень. Курносый к тому же.

– Какой он курносый? Ты что говоришь?

– Конечно, курносый. И ноги кривые. Хотя говорят: чем кривее, тем лучше.

– Кому это лучше?

– Ну, лучше в кровати. Федюлин вон: ноги прямые, как палки. Отсюда и весь результат. И мамаша его – прямая, как палка. А сволочь! Нет слов!

Татьяна махала рукой в безнадежности.

И так вот в слезах, разговорах, страданьях прошла вся московская длинная осень. Однако хотелось бы мне уточнить: не только в слезах и не только в страданиях. Полина теперь просыпалась в четыре. От сердцебиенья, от страсти, от счастья. Все тело ее нарывало и ныло. Она ведь была не зефиром, не яблоком, она была женщиной с плотью и кровью, и кровь эта мощно стучала внутри, и ноги горели, и руки сводило. Что делать! Смертельно любила, смертельно. (Ах, слово какое. Ведь страшное слово.)

Седьмое ноября отмечали в кафе «Космос». Сняли целый зал. Костя Дашевский, молодой, талантливый биолог, пришел со своею законной женой. И все пришли с женами или с мужьями. И все танцевали, и все веселились. Жена ненаглядного Кости Дашевского была почему-то не в меру веселой. Все время тянула его танцевать. А он только хмурился. Томно танцуя, жена так и липла к нему своим телом, и наша Полина боялась расплакаться. Федюлина ей подливала вина, а то даже водочки, чтобы Полина не плакала в голос у всех на виду. В конце концов вдруг отпустило, разжалось. Проклятая сила спиртного напитка! И слаб человек, и не может противиться.

Полина поправила светлые волосы и расхохоталась на весь этот зал.

– Цыганочку можешь сыграть мне? Сыграй! – сказала она пианисту с бородкой.

И он заиграл, завертелся, как уж. Полина схватила свой синий платочек и вышла на самую на середину. Уж как хороша была, как обольстительна! Что губы, что ноги, что волосы с лентой! Она была, кстати, на шпильках, а шпильки мешали ей в этом раскованном танце. Она их сняла, да и бросила в угол. А руки раскрыла, как крылья, и живо пошла, чуть шатаясь, все громче и громче стуча по паркету веселыми пятками. А этот, с бородкой, ей только поддакивал: любил, видать, женщин веселых и смелых. Тряся мелко-мелко своими плечами, как делали прежде шальные цыганки, под ноги которым бросали и деньги, и честь, и достоинство, и даже службу на благо Отечества, наша плясунья приблизилась к смирным супругам Дашевским.

– А ну, выходи! Потанцуй со мной, Костя!

Жена покраснела и мужу вцепилась в ремень его брюк своей правой рукою. Он вышел. И сбросил пиджак. По колену ударил себя – так, что вздрогнули рюмки. Полина вертелась волчком, задевала его то ногой, а то синим платочком, забытом в руке и нисколько не нужным. Когда же они приближались друг к другу и сладко, бесстыдно, призывно глядели друг другу в глаза, и весь «Космос» мигал, и покашливал, и изумлялся, Полина вдруг так улыбалась Дашевскому и так ее слезы лились по пылавшим, брусничного цвета щекам, что Дашевский клал руки на плечи ей, и всем казалось: попляшут еще, а потом и поженятся.

Выпитое с помощью Федюлиной вино усилило вдруг свое вредное действие: Полина упала и здорово стукнулась. Он начал ее поднимать.

– Слушай, Костя! А я ведь тебя так люблю! Умираю.

– Молчи ты, молчи! – попросил он отчаянно.

– Чего мне молчать? – удивилась Полина, поскольку была все же несколько пьяной. – Твоя вон стоит и молчит. А мне, Костя, молчать неохота. Я лучше спою.

И вдруг оглушительно-громко запела:

– Очи черные! Очи ясные! Очи жгучие и прекрасные! Вы сгубили меня, очи черные, унесли навек мое счастие!

Пела она хорошо, красивым, грудным голосом, не перевирая мелодии, хотя задыхалась немного от чувств.

– Нет, я не могу! – вдруг сказала Дашевская. – Подонок и алкоголичка. Все, хватит!

И бросилась вон. Все собравшиеся были уверены, что молодой и талантливый биолог немедленно забудет о выпившей девушке и побежит догонять жену. Но он и не двинулся с места. Полина тихонько смеялась каким-то своим пьяным мыслям и грезам. Минут через пять после ухода жены Дашевский сказал: