Лётные дневники. Часть 4 - Василий Ершов

И уж когда дождешься, выработаешь топливо, полезешь вверх, махом пронзив и оставив внизу растворившуюся в пространстве вуаль дымки, – как красивы уходящие вниз вершины кучевки, подсвеченные в разрывах последними лучами, снизу оранжево-розовые, а сверху иссиня-серые… нет, авиация все ждет и никак не дождется своего певца. Да только до красот ли: ветер наверху уже изменился, ничего и не выгадали, единственно, расход стал чуть поменьше. И думаешь, как же его и дотянуть, и сохранить остаток 6 тонн.

Или когда долго трясешься в отростках грозовой наковальни, извращаясь в облаках межу засветками, – и вдруг выскакиваешь и повисаешь в ослепительной пустоте, а сбоку и сзади – отвесные, темные до черноты, уходящие в немыслимую глубину, клубящиеся столбы, стены, башни, бастионы, подсвеченные тонким лучом громады, – и удивляешься, через что пролез…

Бесконечно жаль только, что летная профессия требует все более четких, жестких, строгих рамок характера. Ну кому нынче нужен пилот-романтик, любующийся, понимающий красоту, да еще и умеющий и желающий донести свои впечатления до широкого читателя… Тут бы с безопасностью полета управиться. Критерии жестки, не до красот.

Оно-то так. Но кто тогда заронит в молодую душу искру авиационной романтики? Может, красивая форма? Заработки? Пенсия? Или круглый зад проводницы?

Да кому она нужна нынче, эта романтика. Свято место пусто не бывает. Экологическая ниша все равно заполнится, а уж кто сунулся сюда всерьез – сразу затянет в шестерни, не вырвешься, пока не прокатит весь круг по зубьям, а там уж как-то привычнее прилипаешь своими вмятинами – попробуй-ка брось и начни жизнь сначала, на земле.

Мне как-то проще. Жаль только, таланту бог не дал описывать красиво; могу только фиксировать. Но красоту чувствую, только вот чувство это двоякое, как у любого специалиста. Если грубо: врач ведь, осматривая тело девушки, чувствует ее красоту, но ведь он ищет в этом красивом теле признаки болезни. Главное – дело.

Готовимся к взлету в Краснодаре. Туман, явно ощутимыми и даже поддающимися расчету волнами, натекает со стороны водохранилища на полосу, сплющенное солнце красной ковригой чуть выглядывает сверху него; самая пора для тумана. И по закону подлости нас задерживают долгой посадкой пассажиров. Тут, понимаешь, дела, не до красот, одни нервы… а ведь красота-то какая!

Взлетаем, пробивая тонкий слой тумана, уходим вверх, и солнце набирает силу с каждой секундой, с каждым десятком метров высоты. Уходит вниз земля, прикрытая непрозрачным покрывалом; сначала, в косом солнечном освещении, сквозь туман лишь просвечивают верхушки деревьев и крыши домов; потом молоко, налитое в очерченные лесополосами прямоугольники полей, разбавляется зеленью; с двухсот метров заметна лишь дымка, – но мы-то знаем цену и опасность ее. А красиво. Но не дай бог пожара на борту – сесть-то некуда, особенно, когда уже далеко отошел от спасительной полосы аэродрома. Обманчивое молоко тумана сгущается и скрывает под собой провода ЛЭП, овраги, дороги, каналы, заборы, брустверы. Пробивая тонкий слой приземного тумана по косой линии, будешь слеп, беспомощен, и надеяться придется лишь на судьбу.

Поэтому авиации нужны не художники, а практичные, деловые, в меру ограниченные, без лишних эмоций, узкие спецы. Как, впрочем, и в любом другом серьезном современном деле. А художества – собственно говоря, это тоже дело серьезное, тут нужны другие специалисты, с иными чертами характера: обнаженность, ранимость души, нервность, рефлексия, интеллект, глубина мышления, утонченная эмоциональность. Это все очень далеко от штурвала, неизмеримо, на другом полюсе.

Поэтому авиация не дождется своего художника.

Недавно читал об одном боксере… и поэте одновременно. Я знавал боксеров: был грех, сам в молодости изучал это дело, тренер у меня был. Поэтому и говорю: боксер-поэт… смешно. Может, упомянутый человек несчастен: разрываться между двумя любимыми противоположностями…

Мне ведь тоже нелегко: летать и пытаться жить духовной жизнью. Первое определенно «привуалирует над вторым», душит. За двадцать лет я преуспел в полетах, но явно деградирую в духовном. Изъясняешься, в основном, русским разговорным матом (белой вороной быть не хочу, а главное, привык!), мышление прагматично, отрывисто, поверхностно, сиюминутно и прямолинейно. Думать устаю, больше соображаю. Мне становится комфортно быть пилотягой. Через пять лет мне уже не нужно будет писать. А ведь писанина – единственное, что не даст мне опуститься на пенсии.

15.07. Киев. Одурев за два дня от сумасшедшего зноя (+30 в Красноярске хуже, чем 40 в Ташкенте), вырвались, выскреблись в жидком жарком воздухе на эшелон, врубили все вентиляторы и, все мокрые, жадно глотали бутылками сок и лимонад.

Началась проверка по самолетовождению. Проверяющий, штурман эскадрильи, хмуро висел над креслами, периодически попарывая сжавшегося Витю, а тот вертелся и делал промах за промахом.

Поистине, не всем доступен мой метод насчет «Чикалова». Да и за пять лет у меня в экипаже штурманы все одного класса: второго. Так и летают, так и я привык, и меня вполне устраивает такой штурман.

Может, я глубоко неправ, может, кощунственно посягаю на святые каноны, сложившиеся еще с По-2, но у меня на этот счет свое твердое мнение. Не надо мне штурмана-аса. Я не избалован, да и не совсем понимаю суть этого понятия: ас. Кого-то, к примеру, раздражают частые смены курса на один градус, уточнения расчетного времени пролета пунктов, отсутствие блестящей интуиции и божьей искры. Мне это не так важно. В конце концов, сидим рядом, видим одно и то же, считаем параллельно, я в тонусе.

Мне нужен рядом технический работник, который тянул бы воз ненужных бумаг, что-то там (абсолютно мне ненужное) считал и писал, обеспечивал своевременную и надежную радиосвязь с землей, издалека, заранее, следил по локатору за грозами, был весь внимание при пролете пунктов, а главное (это важнее всех теорий), постоянно контролировал исправность своих систем и освободил меня от мучительных поисков постоянно сопровождающих нас в полете отказов во всех хитросплетениях курсовой системы, ДИСС, «Михаила», планшета, локатора, радиокомпаса и других приборов. Ну, еще выдавал бы мне на палетке время, входа в зону, пролета пункта и выхода, с точностью плюс-минус одна минута, – и я в полете спокоен.

Все это Витя надежно делает, как делали до него Стас и Женя. Но есть же еще штурманская наука, есть штурманское дело, есть штурманские специфические критерии, есть и свои проверяющие. Что-то где-то не так, за это порют. Жизнь есть жизнь.