Марь (СИ) - Татьяна Владимировна Корсакова

под водой не меньше двадцати минут. По крайней мере, так рассказал спасший ее садовник. Он пришел на пруд порыбачить. Я позволяю слугам такую вольность. — Фон Лангер снова улыбнулся. Это было механическое мимическое движение, в котором не было ни единой человеческой эмоции. — Он просидел с удочкой не меньше четверти часа, прежде чем тело тетушки Ханны появилось на поверхности. Она всплыла, фрау Марфа! Всплыла, как непотопляемая субмарина. В самом центре пруда, лицом кверху. Садовник, добрый человек, бросился в воду, хотя позднее признался мне, что не чаял увидеть госпожу живой. Но тетушка Ханна была жива, лишь повторяла, что это ее Голгофа, наказание. Что Она отказывается простить ее и принять в свои объятья. Больше тетушка не пыталась подойти к пруду. Она даже перестала принимать ванну, все кричала, что вода протухла и пахнет гнилью.

— Гнилью, — с горькой усмешкой повторила баба Марфа.

— А потом тетушка сказала, что раз Она от нее отвернулась, то ей придется обратиться к тому, кому однажды уже приносила жертву. Она сказала, что он не сможет ей отказать.

— Хватит! — сказала баба Марфа неожиданно резко.

— И он ей не отказал. — Фон Лангер продолжил как ни в чем не бывало. — Он явил ей свою милость.

У Стеши от этого странного и одновременно страшного рассказа пересохло во рту, а по хребту скатилась холодная капля.

— Тетушка Ханна нашла в сарае керосин, вылила на себя всю канистру и воспользовалась моей зажигалкой.

За стеклами круглых очков Герхарда фон Лангера полыхнуло пламя. На какое-то мгновение Стеше показалась, что она видит в них отражение мечущейся, объятой огнем женской фигуры. А потом наваждение исчезло.

— Мы очень долго не могли погасить огонь. — Голос фон Лангера звучал ровно, словно он вспоминал какой-то малозначимый эпизод своей жизни. — Тетушка не давалась, не подпускала нас к себе. Она была похожа на живой факел. Я видел горящих заживо людей, фрау Марфа, и точно знаю, что человеческая плоть не может гореть так долго, что у всего есть свой предел. Но тетушка Ханна горела ровно двадцать три минуты. Я засек время из научного любопытства.

Научного любопытства… Стешу замутило, в нос шибанула едкая смесь керосина, дыма и горелой плоти. Чтобы не упасть, она привалилась спиной к закрытой двери.

— И даже потом, когда огонь наконец удалось сбить, когда ему, казалось, больше нечем было поживиться, моя несчастная тетушка все еще оставалась в сознании. Она прожила еще целых три дня. И я не знаю, что это было: поразительная крепость духа или проклятье. Как вы считаете, фрау Марфа? — Фон Лангер посмотрел на бабу Марфу. Та стояла с каменным, ничего не выражающим лицом.

— Ты мне скажи, Герхард, что это было, — наконец ответила она своим привычно ровным, привычно равнодушным голосом. — Что сказала тебе тетушка перед тем, как испустить дух?

— Она попросила прощения.

Баба Марфа промолчала. Тени на ее лице двигались, создаваемая ими страшная маска гримасничала.

— Она не хотела умирать без прощения. Ей было важно, чтобы вы знали про ее муки.

— Бог ей судья, — прошептала баба Марфа.

— А вы? Вы отказываетесь ее прощать?

— Я отказываюсь ее судить.

— Как бы то ни было, а я рад исполнить последнюю волю своей почившей в муках тетушки. — Фон Лангер встал из-за стола.

— Надеюсь, в адских муках, — прошипела баба Марфа и многозначительно посмотрела на дверь.

— Этого мы никогда не узнаем. — Фон Лангер покачал головой. — Но я оставлю за собой право навещать вас. Поверьте, в нынешних обстоятельствах покровительство такого человека, как я, вам будет совсем нелишним.

Баба Марфа отступила на шаг. Лицо ее снова превратилось в непроницаемую маску. Фон Лангер молча кивнул, взял со стола свою шляпу и вышел.

Глава 11

Домик был приземистый и добротный, с потемневшими от времени и близости воды стенами, с простыми, без затей наличниками и явно новой черепичной крышей. Крыша все портила, разрушала иллюзию старины и аутентичности, криком кричала, что домик не имеет никакого отношения к деревянному зодчеству, что это не слишком хорошо маскирующийся под старину новодел. Но все же, все же…

Если не обращать внимания на крышу, если смотреть на дом не в упор, а сквозь легкий прищур, за его отреставрированным фасадом проступала суть. Она куталась в туманы и дым, прикидываясь призраком из прошлого. В ней не было ни капли приветливости и гостеприимства. Она была не рада чужакам. Но у Стэфа был ключ и заверения смотрителя, что дом у Змеиной заводи готов к приему гостей. Считал ли дом их гостями? Стэф усмехнулся. Дом привык обходиться без жильцов. Ему нравилось уединение и многолетний сон на краю мира. Но у Стэфа были ключ и твердая решимость разобраться с загадкой, которая приплыва к нему в руки вместе с армейской флягой.

— Мне кажется, здесь сто лет никто не жил, — сказал Apec, спрыгнув на землю и нетерпеливо притопнув ногой. — Как думаешь, что там внутри? — Он посмотрел на Стэфа.

Вместо ответа Стэф вытащил из кармана ключи, решительным шагом направился к широкому крыльцу. Крыльцо было новое. Сосновые доски успели потемнеть, но еще не сравнялись цветом со стенами. А вот дверь, сделанная из толстых дубовых досок, явно была старая. Стэф положил руку на отполированную тысячами прикосновений, сияющую в скупых солнечных лучах дверную ручку. На ручке не было даже намека на ржавчину. Она выглядела так, словно каждый божий день кто-то касался ее, нажимал, опускал вниз в попытке войти внутрь. По позвоночнику пробежал холодок. А может, и не холодок, а подувший со стороны болота ветерок.

Стэф вставил ключ в замочную скважину и нажал на ручку, Дверь открылась беззвучно. Смотритель не зря ел свой хлеб: он на самом деле присматривал за старым домом. Пусть даже дом этот и пустовал уже много лет. Внутри пахло пылью, нагретой солнцем древесиной и сухими травами. Через небольшое оконце в