Лира Орфея - Геннадий Скобликов

Но утром 8 марта, хотя ему и рано было еще думать об увольнении, он не удержался и после завтрака, когда роты ушли в клуб в кино, попросился у дежурного по части выйти ненадолго за КПП — «поздравить с праздником девушку». И дежурный ему разрешил.

Дома у них на стук никто не ответил, но двери были не заперты, и он вошел. Полины Герасимовны, оказалось, вообще не было дома, а Лида еще спала.

Он вошел, увидел, что она спит, и тихо присел на стул рядом с кроватью. Пять или десять минут смотрел он на Лиду, чувствуя и неловкость, что смотрит на нее спящую (вдруг еще и Полина Герасимовна придет), и боясь разбудить ее. И в то же время ему было так хорошо смотреть на нее. Шея и руки ее были обнажены, волосы свободно лежали на белой подушке и пододеяльнике, худенькое лицо чуть тронуто румянцем, за кружевной отделкой сорочки угадывались маленькие груди. Спала Лида, чуть приоткрыв губы, почти незаметно дыша. И, кажется, только теперь он, наблюдая вот так свою Лиду, и открыл, и особенно ясно увидел, какая же и сама она незащищенная и совсем-совсем девчонка еще. Сутки, наверное, просидел бы он тут, не отводя глаз с Лиды и не смея прикоснуться к ней.

Но она вдруг открыла глаза и сразу же увидела его. И инстинктивно подтянула до подбородка одеяло:

— Бессовестный!

И улыбнулась ему. И он наклонился и поцеловал ее.

— Выйди, я оденусь, — сказала она ему.

Он отдал ей свой подарок — дешевенький газовый шарф и клипсы, еще раз поцеловал Лиду и вышел.

И пока она одевалась, он сбегал в ларек, метров пятьдесят от ее дома, и купил бутылку какого там было вина. И потом они сели за стол.

Что с ним было, он и сам не понимал себя, но когда он стал наливать в рюмки вино, один на один вот так с Лидой, руки его дрожали. И Лида заметила это его волнение и тоже, ничего не понимая, удивленно смотрела на него.

— Что с тобой? Почему они у тебя так? — спросила она его.

— Не знаю, — кратко ответил он. Он и без того был зол на себя, что не сумел совладать с собой.

— ...Странный какой-то ты, — сказала она ему.

И он ничего не ответил ей. Потому что ему нечего было ответить ни ей, ни себе. Он опять, как и прежде, стеснялся Лиды и был скованный и напряженный при ней, ему не нравилось, что пришлось купить такое дрянненькое дешевое вино, и еще он опасался (как, похоже, опасалась и Лида), что вот-вот придет Полина Герасимовна и застанет их за этим застольем. Да еще ко всему этому катастрофически быстро летело время (не говоря уже о том, что его могли и хватиться в части), и надо было идти.

И все равно — как же было ему хорошо!..

И вообще бы могло показаться, что все у них пока хорошо, если бы сам он не чувствовал, что чем ни больше и больше привыкают они с Лидой друг к другу, тем все яснее и глубже ее упорная душевная отгороженность от него, какая-то непреодолимая ее недоступность. Вроде бы и тянется она к нему, и с ним она, и страдает, когда они поссорятся и он уходит, — и в то же время не с ним. К чему-то, наверное, самому тайному и глубокому своему не подпускает, не допускает она его. И ему, — и он и это за собой сознавал, — ему нечем было пока растопить ее, он не давал ей реальных и простых оснований — безоглядно и полностью, и со всем своим тайным, довериться ему. Он просто не был еще готов — хоть сегодня, хоть завтра взять ее жизнь на себя, и она (он это тоже, конечно же, понимал) знала это. А последующие события должны были и еще больше уверить в этом ее.

Он записался в увольнение, никто его не вычеркнул, и вечером он был у Лиды. Полины Герасимовны опять не было дома. Лида, когда он вошел, причесывалась, стоя перед большим зеркалом. Видно, она вымыла незадолго волосы, и они были особенно пушистые, пышные. Он снял шинель, вошел в комнату — и не удержался: подхватил Лиду на руки, закружил по комнате, потом опустил на кровать. Лида удивилась такой его резвости, да и он сам уже почувствовал себя неловко: отпустил ее и сидел на стуле, смущенный. Потом они оделись и весь вечер гуляли по своему обычному маршруту — по пустынным окраинным улицам. И ничто не предвещало пока сгущавшихся туч.

А когда он пришел в следующий раз, Полина Герасимовна не поздоровалась с ним. На улице Лида ему рассказала, что был у них дома очень нехороший, плохой разговор: мать обвиняла их в близости. Лиде было трудно, стыдно говорить все это ему, но вот приходилось. И они оба не могли взять в толк, откуда, из-за чего возникли у Полины Герасимовны такие подозрения. Скорее всего, кто-то из соседок в прошлый раз увидел в окно, как кружил он Лиду на руках...

Он еще приходил, раз или два, и чувствовал все возрастающую неприязнь к нему Полины Герасимовны. И вот как-то днем его вызвали по телефону на КПП. Племянница Лиды второклассница Танюшка принесла ему записку. Лида писала, что у них дома скандал и чтоб он не приходил к ней домой — встретятся там-то во столько-то.

Теперь при каждой встрече (а встречались они по два-три раза в неделю, Лида в обеденный перерыв приходила к их КПП) она говорила, что дома у них плохо. Мать по-прежнему обвиняет их, обзывает Лиду всякими словами...

Было очередное увольнение. Время они провели как обычно — гуляли по улицам. Разговор шел невеселый. Максим предлагал, чтоб он пошел и поговорил с Полиной Герасимовной, но Лида этого не хотела. К концу его увольнения они подошли к КПП, он отметился, и они долго еще стояли у самой двери проходной — Лида все не хотела идти домой.

На следующий день, вечером, его вызвали на КПП. Ждала его Лида. Сказала, что уходит из дома.

— Она добивает меня медленно и верно, — сказала Лида и заплакала. — То она все хотела выдать меня замуж, набивались тут двое  в ы г о д н ы х  женихов, а теперь я и не знаю, чего она хочет от меня. А я не могу больше так. Я буду отдавать ей половину зарплаты, но жить с ней больше не буду.

Ну, что было ему сказать ей на это и что посоветовать? Разве не знал он, что́ единственно нужно было б сейчас ему сделать, чтоб действительно помочь Лиде? Да только не был он, совершенно не был готов на это. И она, Лида, если тоже по справедливости, не слишком все время шла навстречу ему. Разве был он уверен, что нужен ей только он? Разве не было еще и Жени?..

Но Лида пришла, Лида ждала хоть какого-то слова, и он должен был как-то помочь, что-то посоветовать ей. А он просто терялся. Ну, куда ей уходить было сейчас, одной и на кого оставлять без средств и к тому же больную Полину Герасимовну? Неужели действительно до такого у них там дошло?

— И все-таки ты подожди пока, не уходи, — сказал он. — Подожди. Может, что и придумаем.

Но она только усмехнулась на это:

— Что можешь придумать ты?!..

И на следующий день Максим решил зайти к командиру роты, посоветоваться с Дмитрием Прохоровичем, как ему быть теперь и что делать.

...Да, вот и настала тоже давно долгожданная им возможность сказать несколько слов и еще об одном дорогом ему человеке — о бывшем командире их Первой роты Дмитрии Прохоровиче Рукавишникове, или просто Диме, как любовно всей ротой называли его они.

Все три года службы прошли у него под командованием Дмитрия Прохоровича Рукавишникова — сначала в учебной, а потом и в линейной роте, и осталось на всю жизнь только чувство радости и благодарности, что выпало ему в армии прослужить под началом такого человека.

Помнится — всегда в первую очередь вспоминается Дмитрий Прохорович в одном их разговоре, как бы вобравшем в себя все-все-все, что и было главным для них в их командире роты капитане Рукавишникове. Они сидели, как это и нередко бывало, вдвоем, в его, командира роты, комнате, где часто работал и он, секретарь комсомольской организации роты сержант Русый, и Дмитрий Прохорович, много готовившийся тогда к последней попытке поступить в академию (выходили годы), делился, как идет подготовка.

— Ленина сейчас, секретарь, штудирую, Ленина... — говорил в удовольствие Дмитрий Прохорович и положил руку на стопку красных томов собрания сочинений Ленина, их он брал в библиотеке части и пачками носил к себе домой. И на его, Максима, вопрос — тяжело, мол, наверное (самому ему тогда еще не приходилось серьезно знакомиться с работами Ленина, так — две-три статьи о литературе, по программе), ротный ответил, что совсем тут не в этом, совсем не в тяжести дело.

— Не в сложности и не в тяжести дело, секретарь. Не в этом... А жалко вот, что спешить надо. Спешить, спешить... А Ленина всего б прочитать, и спокойно. И понять все как следует, и взять для себя. А то вот цитируем, цитируем все на каждом шагу, делаем вид, что знаем, что все понимаем, а знать — знать-то чаще всего ничего и не знаем. Да и понимаем тоже... Читаю вот сам — и вижу: часто мы, часто мы, секретарь, за цитатами саму суть упускаем. Главное у Ленина часто и упускаем. А он многое, многое, секретарь, мог бы нам дать, многое...

Помнится, ротный говорил все это и серьезно и озабоченно, но все равно у него было хорошее настроение. Сидел улыбался, а в острых его глазах была какая-то стыдливая застенчивость от такого вот невольного своего признания. Видно, он действительно много занимался в те месяцы: похудел, острый нос еще более заострился, и залысины на лбу стали больше, заметнее.