Полная тьма, ни одной звезды - Стивен Кинг

Когда он вышел, засовывая одной рукой деньги в штаны (очевидно нервничая, он уронил несколько банкнот на пол), полный охранник — отставной полицейский — сказал:

— Сынок, тебе не стоит этого делать.

Юноша выстрелил из своего 32 калибра в воздух. Несколько человек закричали.

— Я не хочу стрелять в вас, — сказал молодой человек из-за своей банданы, — но выстрелю если придется. Отступите к стойке, сэр, и оставайтесь там, если не хотите проблем. Мой друг приглядывает за дверью снаружи.

Юноша выбежал, срывая бандану с лица. Охранник выждал примерно минуту, затем вышел с поднятыми руками (у него не было оружия), на случай если у него действительно был друг. Конечно, не было. У Хэнка Джеймса не было друзей в Омахе за исключением одного, с его ребенком растущим в ее животе.

Я взял двести долларов из своих ипотечных денег наличными и оставил остальные в банке мистера Штоппенхаузера. Я отправился за покупками в скобяную лавку, склад лесоматериалов, и бакалейную лавку, где Генри, мог, получить письмо от своей матери… будь она все еще жива, чтобы написать его. Я ехал из города в дождь, который перешел в хлещущий дождь к тому времени, когда я вернулся домой. Я разгрузил купленную древесину и черепицу, покормил и подоил коров, затем разобрал продукты, в основном галантерейные, которые кончались без Арлетт, отнеся их на кухню. Покончив с этой рутинной работой, я поставил воду в деревянную печь, чтобы нагреть ее для ванны и снял свою промокшую одежду. Вытащив пачку денег из правого переднего кармана помятого комбинезона, я пересчитал их, и понял, что все еще имел просто пугающие сто шестьдесят долларов. Зачем я взял так много наличных? Потому что мой разум был уже в другом месте. В каком другом месте? Конечно с Арлетт и Генри. Не считая Генри и Арлетт, в те дождливые дни я практически ни о чем и не думал.

Я знал, что это была плохая идея иметь так много наличных денег при себе. Их стоило вернуть в банк, где они могли принести немного процентов (хотя не достаточно, чтобы сравниться с процентом по ссуде), пока я думал о том, как лучше всего вложить их. Но до тех пор, я должен положить их куда-нибудь в надежное место.

Коробка с красной шлюшьей шляпкой пришла мне на ум. Там она прятала свои собственные деньги, и они были там в сохранности уже бог знает сколько времени. Их было слишком много в моей пачке, чтобы засунуть их под тесьму, поэтому, я решил, что просто положу их в саму шляпку. Они просто побудут там, пока я не найду повод вернуться в город.

Я вошел в спальню, совершенно голую, и открыл дверь шкафа. Я отодвинул в сторону коробку с ее белой церковной шляпкой, затем потянулся за другой. Я задвинул ее до конца задней полки, и мне пришлось встать на цыпочки, чтобы достать ее. Вокруг нее была эластичная веревка. Я засунул палец под нее, чтобы потянуть ее вверх, на мгновение почувствовав, что шляпная коробка была слишком тяжелой — словно внутри лежал кирпич вместо шляпы — а потом появилось странное ощущение холода, будто мою руку облили ледяной водой. Мгновение спустя холод превратился в жар. Боль была настолько сильной, что парализовала все мускулы в моей руке. Я отринул назад, ревя от удивления и боли и роняя повсюду деньги. Мой палец все еще цеплялся за веревку, и шляпная коробка вылетела наружу. Сверху сидела амбарная крыса, которая выглядела слишком знакомой.

Вы можете сказать мне, «Уилф, одна крыса похожа на другую», и обычно вы оказались бы правы, но я узнал эту; разве не я видел, как она убегала от меня с соском коровы, выступающим из ее пасти как бычок сигары?

Шляпная коробка выпала из моей окровавленной руки, и крыса упала на пол. Будь у меня время на обдумывание, она бы вновь убежала, но сознательное мышление сменилось болью, удивлением, и ужасом, полагаю, практически любой человек испытывает это, когда видит, как кровь льется из части его тела, которое было цело всего за секунды до этого. Я даже не помнил, что был голым как в день, когда родился, просто опустил правую ногу на крысу. Я услышал, как хрустнули ее кости, и почувствовал мякоть ее кишок. Кровь и раздавленный кишечник, прыснули из-под ее хвоста и окатили мою левую лодыжку теплотой. Она попыталось извернуться и укусить меня снова; я видел, как ее большие передние зубы скрежетали, но не могли достать до меня. Не, в том положении, когда я держал ногу на ней. Что, я и делал. Я надавил сильнее, держа раненную руку перед грудью, чувствуя теплую кровь через толстую кожу, которая выступила там. Крыса поизвивалась и шлепнулась навзничь. Ее хвост вначале хлестал мою лодыжку, затем обернулся вокруг нее словно уж. Кровь хлынула из ее пасти. Черные глаза выпучились словно мрамор.

Я долго стоял там с ногой на умирающей крысе. Она была полностью раздавлена внутри, ее внутренности превратились в кашу и, тем не менее, она хлестала хвостом и пыталась укусить. Наконец она перестала дергаться. Я стоял на ней еще минуту, желая удостовериться, что она не притворялась опоссумом (крыса, играющая в опоссума ха!), и когда убедился, что она мертва, я похромал на кухню, оставляя кровавые следы и смутно думая о предупреждении оракула Пелия, остерегаться человека, одетого в одну сандалию. Но я не был Джейсоном; я был фермером, полуобезумевшим от боли и удивления, фермером, который не хотел запачкать место своего ночлега кровью.

Когда я держал руку под насосом и остужал ее холодной водой, я слышал, как кто-то говорил, «Ничего, ничего, ничего». Это был я, я знал это, но звучало по-старчески. Голос того, кто был доведен до нищеты.

Я могу вспомнить остальную часть той ночи, но она походит на просмотр старых фотографий в ветхом альбоме. Крыса прокусила кожу между моим левым большим пальцем и указательным пальцем — ужасный укус, но в некотором смысле, удачный. Если бы она ухватилась за палец, который я просунул под ту эластичную веревку, то могла откусить весь палец. Я понял это, когда вернулся в спальню и подобрал своего противника за хвост (используя правую руку; левая была слишком неуклюжей и болезненной, чтобы согнуть). Она была как минимум в полметра длиной и килограмма под три весом.

Я слышу, как вы говорите, что это была не та крыса, которая убежала в трубу. Может и так. Но это была она, говорю вам, что это она. Не было никаких особых примет — ни белого пятна на мехе ни удобно запоминающегося порванного уха — но я знал, что это было та, что напала на Ахелою. Так же, как знал, что она не случайно там сидела.

Я отнес ее за хвост на кухню и швырнул в ведро с золой. Я выкинул его в нашу выгребную яму. Я был голым под проливным дождем, но едва осознавал это. Все, о чем я думал, была моя левая рука, пульсирующая болью, столь интенсивной, что угрожала стереть все мысли.