Час ноль - Герд Фукс

Хаупт даже сам сочинил стихотворение. Для Лени. Для Лени, ребенка военных лет.

Стакан наполняется густо-малиновым соком, до отвращения сладким. Он окрашивает воду или крюшон.

В жаркий день достаем со льда запотевший графин. И мороженое. Земляничное с крошечными крупинками и ананасное, а потом банановое или лимонное, и шоколадное тоже.

Бесценные шарики в металлической вазочке, покрытой изморозью, или с верхом заполнившие хрупкую пирамиду, хрустящую вафлю. Шоколад, горьковатый на вкус или сладкий: кофейный, молочный, с орехами; после конфеты, продолговатые, круглые или квадратные, прямоугольные или овальные, внутри же с ликером, с начинкой, ореховой или фруктовой, а также, о господи, с нугой.

Карамели и леденцы в стеклянных вазах на низком прилавке или слипшиеся в кулечке, дивные карамели от кашля, лакрица.

А еще пудинг рисовый с яблоками и с корицей. И желе фруктовое, сверху взбитые сливки.

Пудинг фруктовый. Пудинг ванильный. Шоколадный пудинг. Шоколадный пудинг, облитый ванильной глазурью. Крем лимонный, кофейный, крем фруктово-коньячный.

А потом уже торты. Но сначала плетенка с маком или с изюмом; непревзойденный пирог обсыпной или штрейзельный, кексы, коврижки и песочный пирог со свежими сливами.

После шарлотка, эклеры, буше с шоколадной глазурью, трубочки с кремом, печенье берлинское, шу заварные, трюфели, бабка песочная с кремом, меренги.

Ну а теперь уже настоящие торты: с кремом, ореховый, наполеон, шоколадный и, наконец, фруктовый, где свежие вишни залиты нежной ванильной глазурью.

Леа отправила Георга домой. Можно сказать, уволила его. Он должен ходить в школу. Дома Георг тут же улегся в постель. В школу идти он не хотел. Встать с постели отказывался.

— Георг, мне нужно поговорить с тобой.

Георг с головой залез под одеяло.

— Не хочу я ходить в школу, я хочу изучить ремесло, — глухо прозвучало оттуда.

— Но ты ведь не болен, — сказал Хаупт.

Георг медленно вылез из-под одеяла, глаза закрыты, на лице — страдание.

— Мне уже пятнадцать, — произнес он, горестно поджав губы. — Я не обязан больше ходить в школу. Я хочу чему-нибудь выучиться. Я болен.

— Клоун, — сказал Хаупт.

Но у Георга и в самом деле иногда бывал небольшой жар.

Дела у Леи Грунд шли блестяще. Она помогла организовать в деревне местное отделение ХДС[26] (к сожалению, и этот Пюц навязался, тут уж она ничего не могла поделать), естественно, его председателем стала она. С середины декабря во французской зоне были наконец разрешены политические партии, много позже, чем их разрешили в английской и американской зонах. Как ни странно, разрешены они были много позже, чем промышленная и торговая палаты; с советской зоной тут и сравнивать нечего: там политические партии были разрешены сразу же, зато бесповоротно запрещены были любые союзы предпринимателей. К тому времени, однако, когда Лее разрешено было организовать местное отделение ХДС, наступил март, и многие спрашивали себя, почему они так долго ждали и чего, собственно, ждали вообще. Но как бы то ни было, начало было положено, и, кроме того, была весна. У Леи Грунд были грандиозные планы.

Георг намеревался стать столяром. Чего стоит хотя бы запах древесины и клея! Древесина вообще идеальный материал. Хаупт терпеливо выслушивал все это. Георг расписывал, какие оттенки белого цвета может иметь древесная стружка.

— А когда ты все-таки собираешься встать? — спросил Хаупт.

— У меня жар, — ответил Георг.

— Да, небольшой жар есть, — сказал Хаупт. — Время от времени у тебя действительно немного повышается температура.

— Потому я и лежу в постели.

— Наоборот, — возразил Хаупт, — у тебя повышается температура потому, что ты все время лежишь в постели.

— Как раз наоборот, — продолжал настаивать Георг.

Когда-нибудь ему это надоест, подумал Хаупт. Но беспокойство в душе осталось. Оно не обмануло. Поздно вечером, когда Хаупт заглянул к Георгу в комнату, тот спокойно читал. Но когда он зашел во второй раз пожелать брату спокойной ночи, Георг был уже без сознания и лепетал что-то бессвязное. Хаупт позвал фрау Эрдман. Они сделали компресс, сменили белье, но температура все повышалась. Они попытались сбить ее чаем — температура по-прежнему лезла вверх. Было три часа ночи, Хаупт оделся, чтобы отправиться за доктором Вайденом, но тут температура начала падать. Около пяти утра Хаупт и фрау Эрдман смогли наконец лечь спать. В восемь утра Хаупт внезапно подскочил (во сне он услышал звонок на перемену) и бросился в комнату Георга. Тот сидел в кровати и читал. С нормальной температурой, как тут же выяснилось.

Хаупт привел Вайдена.

— Юноша вполне здоров, — сказал Вайден.

— А как вы объясните эту ночь?

— Подождем немного, — сказал Вайден.

— Если бы он начал вставать, температура тут же упала бы, — предположил Хаупт.

— Это абсолютно ненаучная точка зрения, — отрезал Вайден.

Под вечер, сидя над своими заметками, Хаупт услышал, как Георг прощается с Улли. Дождавшись, когда Георг проводит Улли до дверей, Хаупт вскочил.

— Болен ты или нет? — крикнул он. — Сопляк!

Георг пустился наутек, с разбегу прыгнул, кувырнувшись через спинку кровати, в постель, так, что застонали все пружины, и натянул на себя одеяло до подбородка.

— Только не бей, — прошептал он, широко раскрыв глаза.

— Клоун, — резко бросил Хаупт и вышел.

Вот уже два дня в комнате Хаупта стоял рояль. Газогенераторный грузовик общины остановился возле его ворот, и четверо человек сгрузили инструмент.

Они сказали, что их прислал Кранц. Рояль стоял прежде в Доме гитлерюгенда. Пока дети беженцев не доконали его совсем, нужно отдать инструмент кому-нибудь, кто хоть немного в этом понимает, сказал Кранц. Естественно, рояль Хаупту предоставляют лишь на время.

— И как это пришло ему в голову? — удивился Хаупт.

— Ты что, обижен? — спросила Ханна.

— Да кто он вообще такой? Ты его знаешь?

— Да, — кивнула Ханна.

— Откуда это ты его знаешь? — поинтересовался Хаупт.

— А вот теперь остановись, дорогой, — сказала Ханна. — Ты и не представляешь, сколько народу я здесь знаю. И неужели тебе не хочется снова играть?

— Он расстроен, — сказал Хаупт.

Ханна рассмеялась.

Рояль занимал много места. Он был большой и черный, поглощал свет. Время от времени Хаупт поднимал крышку, но тут же закрывал ее снова.

Откуда вообще он знал, что инструмент расстроен? Разве он уже играл на нем? Или только немного попробовал? Взял несколько аккордов? Он сказал, что инструмент расстроен, только потому, что иначе быть не могло. И довольно! После транспортировки любой инструмент расстроится. И довольно, довольно!

Пусть Ханна смеется над ним, но ему самому было вовсе не до смеха. Он ждал очередного температурного скачка у Георга. Леа Грунд пришла навестить его, на самом же деле — для того, чтобы пригласить Хаупта и Ханну в ближайшее воскресенье на чашку кофе. У нее будут влиятельные гости. Это не дело, что такие люди, как он, киснут в школе. Такие люди, как он, нужны сейчас в министерствах. Стало быть, до воскресенья.

— Старая карга, — сказал Хаупт, когда дверь за ней закрылась. — Играет на нервах. Во все вмешивается, навязывается. Ну и бесстыдство!

Вечером, когда он рассказывал об этом Ханне, приглашение превратилось в его устах в некую угрозу, в несносную совершенно опеку.

— Да что, собственно, произошло? — удивилась Ханна. — Она пригласила нас на чашку кофе. Вот и все.

— Нет, не все, — сказал Хаупт и решительно сменил тему разговора, но потом сердито и упрямо молчал.

Час спустя они разругались по-настоящему, и Хаупт ушел.

Когда у Георга температура опять полезла вверх, Хаупт дал ему таблетки, оставленные доктором Вайденом. Температура, однако, продолжала повышаться, только Георг лежал теперь спокойнее, хотя и в поту. Его распухшие губы шевелились, но единственное, что смог уловить Хаупт, было слово «пить».

Утром пришел Вайден. Он осмотрел Георга, у которого температура уже спала, и молча убрал трубку. Хаупт проводил его.

— Да сделайте наконец что-нибудь! — выпалил он. — Надо же что-то предпринять. Эх вы, с вашей наукой!

Лысина доктора Вайдена покраснела. Его шрамы даже посинели. Но внешне он оставался спокоен.

— Никогда не сталкивался с чем-либо подобным, — сказал Вайден. — Чем тут помочь, не знаю.

— А как теперь быть с воскресеньем? — поинтересовалась Ханна.

— Ох уж это самомнение, эта самоуверенность, это сознание собственной великой миссии… — ворчал Хаупт.

— Тогда не ходи.

— Не в том дело, — возразил Хаупт. — Совершенно ведь безразлично, пойдем мы туда или нет.