Преданный друг (СИ) - Юлия Леру

Лапшина, который после армии так и не вернулся в университет и вот уже вторую весну ошивался в деревне, занимая себя ролью ди-джея в местном клубе.

Но у Хрюни был отец — начальник нефтебазы и возможность вложить деньги в дело, которое принесет прибыль не завтра и даже не через год.

Кто был у этой девушки в одежде с чужого плеча?..

Кто остался сейчас у Ники?

Почему она жила с Лавриком так долго и ушла от него именно тогда, когда его помощь была нужна ей больше всего — после смерти своего отца, когда она и ее мама остались вдвоем? Будто намеренно прыгнула в глубокую воду в момент, когда на море бушевал шторм… и только спустя два месяца бесплодных попыток справиться все-таки решила уцепиться за плавающий неподалеку спасательный круг.

Егор опустился на скамейку в пустом парке и запрокинул голову, подставляя лицо солнцу и чувствуя, как растворяется в других, куда более рациональных и логичных мыслях его злость.

Может быть, Нике и вправду лучше вернуться к мужу, в большой город, в ставшую привычной за пять лет жизнь. Что он, Егор, мог бы ей предложить? Съемную квартиру в деревне, где нет даже горячей воды? Небольшую зарплату фельдшера, на которую только в деревне и прожить? А ее сын, ведь он наверняка привык иметь все, что захочет… И судя по всему, очень любит своего отца и мать и будет очень рад тому, что они снова начнут жить вместе.

Как он может осуждать Нику за такой выбор?

Как он может верить слухам… и совершенно не верить словам, которые она ему сказала?

Егор посмотрел на часы. Было пять минут шестого и время, казалось, вдруг начало ускорять свой бег, будто опомнившись и решив, что для раздумий его было достаточно.

Егор оглядел парк и снова посмотрел на часы, и было уже пятнадцать минут, и тогда он тут же посмотрел на циферблат в третий раз, и была уже половина, и стало ясно, что ни на один из вопросов ответа ему не получить.

Поднявшись со скамейки и засунув руки в карманы куртки, он направился к выходу.

ГЛАВА 19. НИКА

Когда Олежка успокоился и перестал реветь, прижимая опухший и покрасневший палец к губам, было уже около шести. Я качала своего сына на коленях, оттирая слезы, стекающие по его щекам, пока он не начал клевать носом, а после уложила его на диван и сидела рядом, пока он не заснул. И только потом, осторожно взяв его руку в свою и поцеловав палец — ох, господи, как же сильно прищемил-то, ноготь наверняка сползет, — укрыла Олежку одеялом и вышла из комнаты, чтобы написать Егору.

«Прости, что не пришла. Олег прищемил палец дверью, только успокоила».

«Не извиняйся, — написал он почти сразу. — Это ребенок».

И все. И ни слова о том, чтобы встретиться завтра или в другой день и все-таки поговорить.

Вообще больше ни слова.

Похоже, Егор передумал, решила я на следующий день, когда и он прошел в молчании, которое я не рискнула нарушать. Может быть, ему уже не были нужны мои объяснения, а может, он просто не поверил мне и решил, что я все придумала, потому что струсила и решила не идти.

Кто бы винил его за это?

Так что я сосредоточилась на сыне и садово-огородных делах и, поливая дружно тянущиеся к солнцу тонкие росточки рассады — «мам, а что у нас помидорки на окне, что ли, расти будут?», — заставила себя забыть обо всем другом.

В середине следующей недели мне на домашний телефон неожиданно позвонила Эмилия. Повод для разговора формально был: расквашенный нос Лаврика, который, правда, уже давно зажил, но который интересовал Эмилию все так же живо, как и раньше — а там зашел разговор обо всем понемножку, и неожиданно мы проговорили почти час, как стародавние подруги, встретившиеся на двух концах телефонной линии много лет спустя.

— Слушай, — сказала Эмилия уже на прощание, немного помявшись, — ты только сразу не отказывайся, но… может, ты придешь в субботу в кафе? У меня днюха, а отметить вообще не с кем. Все еще учатся. — Да, у нас в классе было трое апрельских. Правда, мы никогда не отмечали наши дни рождения вместе. Может, пришло время начать? — Никаких подарков не надо, просто приходи, поддержи компанию.

— А кто будет? — поинтересовалась я.

— Да… девчонка с работы, Лапшин и Жерех. Приходи, а? — повторила она настойчиво, и теперь в ее голосе звучала самая настоящая тоска. — Я тут сдыхаю со скуки одна.

— Ладно, я подумаю, — сказала я… и забыла об этом разговоре до самой субботы, когда в тишине дома вдруг раздался звонок, и Эмилия напомнила, что ждет меня к восьми.

И я, намотавшая по дому уже только за этот вечер несколько километров бесконечных кругов в настойчивых попытках довести себя до нервного срыва, ухватилась за этот звонок, как за спасательную соломинку.

— Мам, уложишь Олежку, ладно? — И бросилась к шкафу с одеждой, не позволяя себе передумать.

Спустя полчаса я вошла во дворик, где размещалось небольшое здание «Ромео», и встала неподалеку от крыльца, слушая, как внутри играет музыка, провожая взглядом знакомые и не очень лица входящих и выходящих посетителей и уговаривая себя преодолеть эти несколько ступенек и войти. Кто-то здоровался, кто-то равнодушно скользил взглядом, но при мысли о том, что, когда я переступлю порог «Ромео», взглядов будет еще больше, меня пробирала дрожь.

Они же все будут смотреть только на меня.

Они же все будут шептаться и обсуждать.

— Просто такая сильная любовь, ты еще не знаешь, — донеслись до меня изнутри слова песни, когда дверь распахнулась и на пороге с сигаретой в руке появилось мое спасение — Лапшин. Чуть шире в плечах, чуть больше волос на лице, но все тот же лоботряс Сашка, которого я помнила, — и, увидев меня, он на мгновение остолбенел.

— Зиновьева! — завопил, мгновенно забыв о сигарете, и в два счета оказался рядом со мной. — Здорово! Ты какого тут стоишь, айда к нам скорее, заждались уже!..

Он не дал мне и слова вымолвить: обхватил за талию и потащил внутрь, и мне оставалось только перебирать ногами, да пытаться не задеть тех, кто попадался нам навстречу. Сашка пер напролом, как танк.

— И что вы думаете? — провозгласил он, поставив меня у стола и прижав крепче, будто боялся, что я убегу. К нам вежливо обернулись все сидящие вокруг: сама Эмилия, незнакомая мне девушка