Под игом - Иван Вазов

— Кто бы ты ни был, зверь или человек, выходи! Пещера безмолвствовала. Зато из зала послышался негромкий свист.

Все удивленно посмотрели на Стефчова. Он густо покраснел.

— Кто это свистит? — сердито крикнул Селямсыз. Недовольный зал загудел.

Огнянов поискал глазами того, кто свистел, и, заметив, что Стефчов устремил на него наглый взгляд, прошептал:

— Ну погоди, я тебе уши оторву!

Снова раздался свист, уже более громкий. Публика замерла. Еще миг — и последовал взрыв общего негодования.

— Держите этого протестанта — сейчас я его выброшу в окно! — свирепо крикнул Ангел Йовков, гигант ростом в два с половиной метра.

— Вон отсюда свистуна! Вон Стефчова! — раздались голоса.

— Мы сюда пришли не затем, чтобы слушать свист и хлопки! — кричал Селямсыз, превратно поняв рукоплескания Каблешкова.

— Кириак, постыдись! — сердито крикнула тетка Гинка, рядом с которой вся в слезах сидела Рада.

Хаджи Смион шептал Стефчову:

— Побойся бога, Кириак, я же тебе говорил: не надо свистеть. Тут народ простой… сам видишь.

— Почему он свистит? — спросил бей Григорова. Дамянчо пожал плечами. Бей что-то прошептал полицейскому, и тот направился к Стефчову.

— Кириак, — сказал ему полицейский на ухо, — бей приказал тебе пойти на улицу покурить — на душе легче станет.

Надменно усмехаясь, Стефчов вышел, довольный тем. что испортил впечатление от игры Огнянова.

После его ухода все успокоилось. Спектакль продолжался; граф нашел свою пропавшую супругу. Последовали объятия, причитания, слезы. Публика опять расчувствовалась… Добро одержало полную победу над злом. Граф и графиня поведали друг другу о своих страданиях. Бабка Петковица напутствовала их из зала:

— Идите себе домой, родные, и живите в любви да в согласии, не верьте больше этим проклятым Голосам…

— Сама ты проклятая! — не выдержала за ее спиной, матушка господина Фратю.

Бей дал супругам такой же совет, как и бабка Петковица, только менее громко. Все ощутили удовлетворение, даже радость. Граф всюду встречал взгляды, полные сочувствия. спектакль закончился песней: «Зигфрида город, радуйся теперь!» — которую пели граф, графиня и их свита.

Но после того, как спели два куплета этой добродетельно-веселой песни, со сцены послышались звуки другой песни — революционной:

Пылай, пылай, душа, любовью огневою!На турок дружно мы пойдем стеною.[59]

Это было как гром среди ясного неба.

Песню запел один человек, ее подхватили три-четыре актера, потом вся труппа, а за нею начали подпевать и зрители. Патриотический энтузиазм внезапно овладел всеми. Мужественная мелодия этой песни возникла как невидимая волна, выросла, залила весь зал, разлилась по двору и ушла в ночь… Звеня в воздухе, песня зажигала сердца и опьяняла головы. Ее торжественные звуки затронули в людях какие-то новые струны. Пели все, кто знал слова, — и мужчины и женщины; сцена слилась с зрительным залом, души объединились в общем порыве, и песня поднималась к небу, как молитва…

— Пойте, молодцы, дай вам бог здоровья! — кричал Мичо в полном восторге.

Но иные старики потихоньку роптали, находя подобные безумства неуместными.

Бей, не понимая ни слова, слушал песню с удовольствием. Он попросил Дамянчо Григорова переводить ему каждый куплет. Другой на месте Дамянчо, пожалуй, растерялся бы, но Дамянчо был не из тех, кого можно поставить в тупик каверзной просьбой. Вдобавок сейчас ему представился случай испытать свои силы.

И он обманул бея самым нехитрым приемом, сам получая от этого удовольствие. По словам Дамянчо, песня выражала сердечную любовь графа к графине. Граф якобы сказал жене: «Теперь я тебя в сто раз больше люблю», а она ему ответила: «Люблю тебя в тысячу раз больше…» Он обещал в честь ее построить церковь на том месте, где была пещера, а она ему ответила, что продаст все свои алмазы, чтобы раздать милостыню бедным и соорудить сто водоразборных колонок, отделанных мрамором.

— Что-то уж слишком много колонок, не лучше ли было бы ей построить мосты на счастье? — перебил его бей.

— Нет, колонки лучше, а то в Неметчине мало воды, и люди там больше пьют пиво, — стоял на своем Григоров.

Бей кивком головы выразил согласие с его мнением.

— А где Голос? — спросил бей, ища среди актеров господина Фратю.

— Ему сейчас не положено выходить на сцену.

— Правильно… Такого негодяя нужно было повесить. Если будут опять играть эту пьесу, скажи консулу, чтобы он его не оставлял в живых. Так будет лучше.

И правда, господина Фратю не было среди актеров. Решив не дожидаться лавров от публики, он благоразумно улизнул, как только началось крамольное пение.

Труппа допела песню, и под крики «браво!» занавес опустился. Вновь зазвучал австрийский гимн, провожая публику к выходу. Вскоре зал опустел.

Актеры переодевались на сцене, весело разговаривая с друзьями, пришедшими их поздравить.

— Каблешков, черт бы тебя побрал, с ума ты сошел, что ли? Влез на сцену, стал за моей спиной и ну реветь, как ветер в бурю! Отчаянный ты… — говорил Огнянов, стаскивая с ног сапоги князя Святослава.

— Не вытерпел, братец, надоело слушать, как все плакали и кудахтали над твоей «многострадальной Геновевой». Нужно было чем-то отрезвить народ. И вот мне пришло в голову выйти на сцену… Сам видишь, какой получился блестящий эффект.

— Да, но я все посматривал вокруг, — не схватит ли меня за локоть кто-нибудь из полицейских, — смеялся Огнянов.

— Не волнуйтесь, Стефчов убрался раньше, чем мы запели, — сказал Соколов.

— Это бей его выгнал, — вставил учитель Франгов.

— Но сам-то бей остался, — заметил кто-то. — Я видел, как внимательно он слушал… Завтра ждите неприятностей…

— Будет вам беспокоиться! Ведь рядом с ним сидел Дамянчо Григоров. Он ему заморочил голову, надо думать. А если нет, отберем у него диплом острослова.

— Я не без умысла пригласил его и посадил рядом с беем, — старик любит анекдоты. Эта лиса сумела заговорить ему зубы, — будьте покойны! — говорил Николай Недкович, снимая с себя тонкую рясу попа Димчо, в которой играл роль отца Геновевы.

Все надеялись, что никто их не выдаст. Но утром Огнянова вызвали в конак.

Он предстал перед беем, который сидел насупившись.

— Консулус-эфенди, — сказал ему бей, — мне стало известно, что вы вчера пели бунтарские песни, это правда?

Огнянов ответил отрицательно.

— Но онбаши уверяет меня, что это так.

— Его ввели в заблуждение. Вы же сами были на спектакле.

Бен вызвал онбаши.

— Шериф-ага, когда пели «эти» песни? При мне или без меня?

— Крамольную песню пели при вас, бей-эфенди. Кириак-эфенди не станет врать.

Бей строго посмотрел на онбаши. Его самолюбие было задето.

— Что ты вздор мелешь, Шериф-ага? Кто там был, Кириак или я? Я все слышал своими ушами. Кому чорбаджи Дамянчо слово в слово переводил всю песню? Мне. Я вчера беседовал и с чорбаджи Марко, он тоже находит, что песня очень хорошая… Чтобы такого безобразия больше не было! — прикрикнул бей на онбаши и повернулся к Огнянову: — Консул, извини за беспокойство, произошла ошибка… Постой, а как звали того, закованного в цепи?

— Голос.

— Да, Голос… Ты бы лучше приказал его повесить. Я бы непременно повесил… Не следовало тебе слушаться женских советов… Все было хорошо, а песня лучше всего, — закончил бей, с трудом поднимаясь с места.