Первый из могикан - Александр Громов

«Да».

«А я тебя не просил вмешиваться, между прочим!»

«Ты задал вопрос. Я ответил».

– Я задал его не вслух!

С некоторых пор между мной и кораблем установилось соглашение: вопросы, на которые я хочу получить ответ, я произношу голосом, вопросы риторические – мысленно. На мысленные вопросы он отвечать не обязан. Правда, и на изреченные-то вопросы он отвечает далеко не всегда. И как, интересно, я могу ему помешать отвечать, когда я не жду ответа, и вообще делать все, что ему заблагорассудится? Он мой хозяин, а я всего лишь подопечный, причем второй по значимости подопечный, вроде домашней зверушки, а первый – вон рысит с ножом в жвалах.

– Принес, Барбосина? Давай сюда. Ну давай, давай, не упрямься… Что, нет? Ну тогда метай ты…

Двускелетный нелепо вздрыгивается, мотает башкой – и снаряд летит. О, он попал! Нож-пила косо торчит в самом краю мишени, того и гляди вывалится под собственной тяжестью, но все же это попадание. Случайное, конечно…

Ой ли? Двускелетный в полном восторге валится на спину и молотит в воздухе лапами, издавая при этом серию неприятных звуков, от которых у меня мурашки по коже. Вроде как ногтями по тонкой наждачной бумаге пополам с визгом бормашины, только еще хуже. Да он же в полном восторге! Он метнул нож и попал. Он хотел попасть в мишень. У него долго не получалось как надо, но все-таки он сумел. Вот это игра!

Тоже развивающая, между прочим. Не лапы, так жвалы. А может, чуть-чуть и мозги?

Корабль молчит, но, кажется, он со мной согласен.

Хотелось бы знать, что развиваю в себе я. Умение метать ножи? Ага. При тройной тяжести. Можно подумать, это умение мне позарез необходимо.

– Ну что, хватит на сегодня, Полкаша? Я с тобой совсем забегался. А ты молодец, Тобик, ты умница, тебя скоро можно будет в цирке показывать вместе с дрессированным медведем…

Чешу ему брюхо.

Что ж, сам развлекся и дебила развлек. Умаялся и хоть ненадолго забыл о препоганых своих мыслях. Сколько на сегодняшний день осталось существовать человечеству – уже двадцать шесть суток, да? Или все еще двадцать семь?

– Несколько больше, – снова встревает корабль. – Матожидание порядка двух тысяч лет с очень большой дисперсией.

– Что-о? – Я захлебываюсь воплем. Перехватывает дыхание. Я плохо понимаю, что за зверь такой эта дисперсия, ориентируясь в основном на двухтысячелетний срок. – Повтори! Почему?

И громом фанфар звучат в моих ушах скучные слова, воспроизведенные какой-то из живых стен живых «внутренних покоев» живого корабля. И тон-то их самый обыденный:

– Общее решение принято. Твоя цивилизация просуществует отпущенный ей природой срок.

– Вы… вы отказываетесь от вмешательства в нашу судьбу? – не могу я удержаться от уточняющего вопроса.

– Ни в коем случае. Вмешательство будет продолжено, изменена лишь его форма. Вы приняты в игру.

Что-то я нынче туго соображаю…

– Кто это «мы»? Все человечество, что ли?

Только что я был вне себя от счастья. Теперь мне представляется жуткое видение: рассеянные по Вселенной десять миллиардов живых кораблей, и в каждом из них – человек и Двускелетный, играющие в ножички. Или, допустим, в салочки, а если корабль обеспечит соответствующую топографию внутренних помещений, то и в прятки. Наверняка окажется, что для нас все Двускелетные будут похожи друг на друга как две капли воды, а вот люди будут разные: настоящие… то есть женщины, мужчины, привыкшие к слову «эксмен», старики, дети… При тройной силе тяжести, между прочим! Да что тяжесть, не в тяжести дело и не в том, что возиться с дебильной черепахой унизительно даже для эксмена, а то жутко, что история человечества на этом и прекратит свое течение…

Хотя… сколько их? Может, не десять миллиардов особей, а гораздо меньше, в разы меньше? Хорошо бы это было так. И будем надеяться, что для забавы одного Двускелетного хватит одного человека.

Выкуп людьми? Что ж, если не будет иного выхода, мы дадим отступные. Человечество откупится – эксменами, конечно. Для них это тоже благо: лучше уж развлекаться детскими забавами, метать в цель всякую дрянь, играть в бирюльки, нежели аннигилировать…

Нет, не совсем так. Легко и просто умирать на виду, со всеми, и если уж погибнет человечество, нет смысла длить свои дни, зато если одному умирать, а другому жить и решаешь не ты, тут уж в обреченном просыпается такое чувство справедливости, что дальше некуда, и обреченный издает полный негодующего отчаяния крик: «Почему я?!!» А почему не ты, собственно? Почему другой? Нет, заточение в живом корабле на пару с дебильной черепахой – палка о двух концах. Если человечество погибнет, а ты останешься жить хотя бы так – это одно, а если тебя запрут здесь, в то время как с большинством народонаселения ничего особенного не случится – это совсем другой коленкор…

– Нам нет нужды привлекать к игре других особей твоего вида, – равнодушно сообщает корабль.

– Достаточно меня одного, так? – Вспышка мимолетной радости сразу гаснет во мне, и я прячу горькую усмешку. – А как же другие… подопечные? Ты меня делением, что ли, размножать собираешься?

Много-много малюсеньких Тимов Гаевых… Чтобы хватило на всех, и каждый Гаев ростом с бациллу.

Мощный сейсмический толчок при тройной тяжести – это слишком. Хорошо, что я сижу, а не стою, и все равно меня валит навзничь. Неужели корабль просто-напросто содрогнулся от смеха, сосканировав представившуюся мне картину?

– Ты не толкайся, ты ответь толком, – сержусь я. – Значит, Землю вы оставляете в покое, я правильно понял? Как насчет лунных баз и Марса? Тоже в покое? Заметано. Чур не переигрывать! Теперь говори, что там насчет меня…

Дускелетный устал ждать, когда же я снова почешу ему брюхо. Он недовольно переворачивается на живот и, пытаясь побудить к ласке, толкает меня башкой, затем легонько пробует мою ногу на зуб… то есть на жвалу… то есть тьфу, жвалы бывают только во множественном числе… Жвалы, они же мандибулы. Ученье – свет.

Больно, между прочим! Куснет всерьез – быть мне без ноги. Но он пока что играет.

– Сгинь! Фу, Тузик!.. Так как ты поступишь со мной?

Ответа я не слышу – я вижу его, но не сразу догадываюсь, что это и есть ответ. Позади азартно копошащегося Двускелетного «пол» моего узилища внезапно вздувается горбом, вскочивший на ровном месте волдырь стремительно растет вверх, оборачиваясь сталагмитом – сначала ровным, как тумба или пень, затем каким-то корявым, и неспроста…

Когда «пень» достигает моего роста, я уже различаю в нем намек на руки, ноги и голову. Все это формируется не дольше минуты – и вот уже позади Двускелетного стоит с ухмылочкой на лице мой точный двойник. Ухмылка – противная.