Париж - Татьяна Юрьевна Чурус

ей выпил, водовки ему мало», – покачивает головой бабушка, наблюдая за тем, как я выбираю из кутьи изюмины. И той же ночью дядь Федор является мне во сне: «Отдай мне, – говорит, – рыбку и кубики, – жалостливо так говорит, – а я тебе фокус-покус покажу!» – я рот раззявила, а он мигнул мне с карты и исчез.

Утром глаза открываю – теть Шура! Приехала! Редко она к нам наведывается из-под Кургана своего (село у нее чудное: Кето́во называется), а уж как наведается – у нас останавливается. Сестра она мамина младшая («меньшуха» – так называет ее бабушка), а только не похожа она ни на маму, ни на теток, ни на дядь Гену, ни даже на бабушку – другая она, светлая! И говорит напевно так. «Опоздала я, – говорит, – на Федины похороны. Уж не казните! (ре-ре-ре́-ми-ре, ре-ре-ре-ре́-ре)» «Да пес с им, с этим пьянчуткой, меньшуха! – бабушка ей. – От своего изверга отдохни!» («Не подфартило моим девкам с мужиками, – «жалится» бабушка, – почитай все пьянчутки».) Теть Шурин дядь Гриша (я этого дядь Гришу раз только и видела, когда была маленькая: увидела, глаза руками закрыла – не хочу, мол, тебя, уходи!), теть Шурин дядь Гриша «шары зальет» и за руль (шофер он).

Сколько раз засыпал в дороге – «ни один черт его не берет». «И на кой ляд ты от родни уехала, а? – причитает бабушка, когда приезжает ее блудная дочь. – Здесь тебе, что ль, пьянчуток не хватало? На край света уехала!» (когда я была маленькая, такая маленькая, что еще ни читать, ни писать не умела, я думала, что Кетово… не Кетово, а Китово, и потому на трех китах стоит (эту сказку про трех китов мне бабушка рассказывала), а само село – край света и есть).

А теть Шура блаженно так улыбается, и глаза у нее виновато-теплые.

«Теть Шура приехала! Теть Шура приехала!» – кричу я, соскакиваю с постели и ну бегать по комнате, ну прыгать – головой об полку бум-м-м – искры из глаз! «Там и так пустёхонько, – бабушка постукивает по голове, – того и гляди, последнее зернышко выветрится». Ну и пусть выветрится! Только бы теть Шура не уезжала! Вечером мама придет с работы, заплачет, кинется «родимой сестреночке» на грудь, и голос у нее будет другой, у мамы, – нежный, тихий, ласковый! И я, словно зачарованная, буду любоваться ее красотой! И подойду к ней, и она меня приголубит, и в лобик поцелует, и «Чу́душком» назовет… Мы накроем на стол, и на столе этом не будет ни красной икры, ни балыка, ни копченой колбасы – будет только еда, которую едят простые смертные: картошка в мундирах, огурцы, укроп, редиска, лук, квас, черный хлеб. И мы затянем песню, которую «шибко» любит бабушка: «Отец мой был природный пахарь…» И я буду, как взрослая, сидеть за столом и петь «Отца-пахаря» на второй голос, а мама с теть Шурой всплакнут: «Артистка растет». Придет ночь – и мы постелем теть Шуре на полу (обожаю спать на полу на бабушкиной перине!), мама подляжет к ней, они станут шептаться тихими журчащими голосами («Куда я пойду? – прожурчит мама, думая, что я не слышу, а я всё слышу, я рядом, просто боюсь спугнуть ее, эту маленькую беспомощную девочку – а она и впрямь становится девочкой! – Куда я пойду? – прожурчит мама. – И кто меня возьмет с девчонками?» – «Никому-то мы не нужны…» – прожурчит теть Шура), и тогда я разбегусь и юркну между ними в теплую середку, и они обе по очереди будут гладить меня по головке, а по моим щекам потекут слезы – так и уснем все вместе, обнявшись. Время пролетит как беркут – и вот мы уже на вокзале провожаем теть Шуру. Поезд («вражина проклятый», кричит бабушка и утирает оплывшие глаза), поезд-вражина уносит теть Шуру «на край света», я подскакиваю, мчусь следом – прыгаю прямо на стекло, к которому прильнула теть Шура, на мгновение встречаюсь с нею «глаза в глаза»: они у нее огромные, от ужаса! – падаю, разбиваю в кровь коленки! Папа подхватывает меня под руки, орет: «Идиотина, б…дь!» Мама – поезд еще маячит вдалеке и ревет белугой – «ки́дается на девчонку как собака»: «Мать в гроб хочет загнать, скотина такая! Надо было мне – как родилась – на одну ногу наступить, за другую потянуть!»

Но пока теть Шура у нас, я склоню ей головку на плечо: «Не любит она меня (это я про маму говорю)!» А теть Шура ни слова не говорит: не попрекает, не цыкает – а только дышит в темечко, дышит так горячо – и душа моя согревается. И про Алешу ей рассказываю: «А Алеша меня любит! У нас любовь, как у взрослых!» И теть Шура опять дышит, улыбается и дышит…

Неделю с ним не виделись, пока теть Шура не уехала, – пришел. «Таня», – говорит. И смотрит. Даже бабушка прослезилась: «Соколик ты мой!» И на кухню, сковородками-кастрюльками гремит: фа-до-до, ми-ре-ре, фа-до-до, ми-ре-ре. А потом на улицу вышли – дядь Саша, милиционер: плешь свою платочком носовым протирает, зубом сверкает золотым. «А я гляжу, кто это такой важный? А это Татьяна Чудинова. С кавалером!» Цыкнул, в арку юркнул. Прихожу вечером домой – на кухне сидит, чай с блюдца пьет. «Хорош чаек, – цедит сквозь свой зуб золотой, – и что вы туда добавляете, а, баушка? Не зелье случаем?» «Да какая я тебе баушка, тоже мне, внучок выискался!» – это бабушка дядь Саше. И ни мамы, ни папы нет. Галинка в комнате детской закрылась: вижу, свет горит. Конфеты, поди, уплетает. Бабушка мне бровями показывает: ступай, мол, с глаз долой! Я в детскую торкнулась – закрыто, барабаню в дверь (до-до-до-до-до) – Галинка не пускает. Что делать – сижу в зале, учебник читаю (учебники эти для малышни какой-то пишут, ей-богу):

«Наступил вечер. Елка была уже украшена. – (Новый год скоро!) – Все игрушки делали сами ребята. Тут были медведи, зайцы, слоны, салазки. Елка сверкала огнями. Вошел Дед Мороз и рассказал ребятам сказку. Началась веселая игра в кошки-мышки. Вдруг в комнату внесли большую корзину с подарками. Кому достался автомобиль, кому – кукла, кому – барабан». А дядь Саша с кухни: «Плесните еще чайку, Татьяна Егоровна. Уж больно хорош». «Да ча́кай, жалко, что ль?» Дядь Саша чакает – в зале слышно, как он причмокивает: так причмокивают малыши, когда сосут мамкину титьку! «Что-то ваши-то не торопятся». – «А куды им торопиться?» Да уж скорее бы пришли – а то это дядь Сашино чакание хуже дамоклова меча (об этом мече