Бог, которого не было. Белая книга - Алексей Р. Френкель

— там жарко, и поэтому в домах нет отопления. И в квартирах в Израиле чертовски холодно. Зимой. На улицу выходишь погреться, но спать на улицах некошерно и приходится ночевать дома. А там холодно. Думаю, что Данте придумывал последний, самый страшный круг ада, сидя где-нибудь в полуторакомнатной квартире на Дорот Ришоним в Иерусалиме. Ну или где-то в Москве в двадцатом году прошлого века. Тогда там была лютая зима, и Сергей Есенин с Анатолием Мариенгофом за большие деньги наняли соседку — роскошную пышнотелую девицу, чтобы она перед сном грела им постель. Девушка, правда, поставила жесткое условие: она греет постель, но они к ней под одеяло не лезут. Друзья согласились и исправно платили деньги вперед. Но через неделю девушка возмущенно заявила: «Я ухожу, ищите другую дуру!» Поэты изумились: «В чем дело? Ведь мы честно соблюдали условия!» — «Вот именно поэтому я и ухожу!» — с презрением сказала девица и хлопнула дверью.

Бармен «Реги» Меер, с которым мы подружились; бармен «Реги» Меер, с лица которого никогда не спадала улыбка, а вот штаны, наоборот, всегда спадали, но очень как-то изысканно спадали — эти штаны как бы падали в обморок, но в последний момент непонятно как оставались в сознании; это целое искусство — носить такие штаны, и израильские бармены в совершенстве владеют этим искусством; а Меер вообще был гением, да и сами штаны Меера были произведением искусства; наверное, такие штаны шил Эдуард Лимонов на заказ самым отъявленным эстетам Москвы и Нью-Йорка; вот такие штаны были у бармена «Реги» Меера. И эти штаны шли Мееру, ему вообще шло все — и бар «Рéга», и девушки, приходящие в бар «Рéга» поздороваться с Меером и посмотреть на его штаны, а если повезет, то и попробовать выяснить, на чем же держатся эти самые штаны, которые, возможно, сшил Эдуард Лимонов, хотя Меер понятия не имел, кто такой этот Эдуард Лимонов, который, возможно, сшил эти штаны. И про Есенина с Мариенгофом Меер тоже понятия не имел, но зато он все знал об израильской зиме и советовал: будет холодно, надо бы тебе девушку найти на зиму. Но мне не нужна была просто девушка, мне нужна была Даша, и поэтому я мучился от холода. Если бы не Джим Моррисон, я бы просто замерз. Тот самый Джим Моррисон, что просил детку зажечь огонь. А тебе он послал телеграмму, чтобы ты отменил его подписку на воскрешение. Интересно, тебе ее доставили?

В общем, когда-то Джим жил на чьей-то ничейной крыше в американской Венеции и писал охрененные стихи. А еще у Моррисона было электрическое одеяло, и ему завидовали все обдолбанные хиппи на побережье Сан-Франциско. Во-первых, стихи были действительно охрененные, а во-вторых, у него было электрическое одеяло фирмы Beurer. Я купил себе такое же за четыреста тридцать шекелей, назвал его Джимом и всю зиму проспал с ним. Я бы предпочел Дашу, но ее не было.

Когда-то двадцатидвухлетний Джимми страдал избытком веса и работал библиотекарем в UCLA за полтора доллара в час. Он был очень зол на то, что его девушка пошла работать танцовщицей в клуб, из-за чего они и расстались. До явления Короля ящериц оставалось меньше года. До смерти — пять лет.

Двадцатидвухлетний я работал на почте. А по вечерам играл в баре на рояле, выкрашенном краской в белый цвет. Избытком веса не страдал. Но страдал из-за того, что не знал, где моя девушка и что с ней случилось. До моей смерти оставалось восемь лет. Даже меньше.

А сейчас осталось всего три часа и пятьдесят шесть минут. Даже меньше. Прав был Меер, бармен «Реги», — надо было найти девушку.

Пока еще — light my fire

И вообще, моя тогдашняя жизнь очень напоминала пласт The Doors. Их первый — шестьдесят седьмого года. Там, где они четверо на обложке. Странные такие, растерянные, неприкаянные. Как будто ребята эмигрировали в Израиль, работают на почте и ни у кого из них нет Даши. У Манзарека вместо Fender Rhodes Piano Bass — рояль, выкрашенный в белый цвет глубоко-матовой краской на основе эмульсии поливинилацетата Polisid израильской фирмы Tambour, а Джим Моррисон — не Повелитель ящериц, а всего лишь электрическое одеяло.

В моей прошлой жизни (там, где компакт-диски еще не вытеснили винил, чтобы потом исчезнуть и дать пластам воскреснуть) у меня была эта пластинка. Фирменная, с желто-коричневым лейблом Elektra, но запиленная до жути. Чтобы игла не скакала, я клал на нее пятак. Была в прошлой жизни такая денежка.

Так и со мной: я вставал утром, выключал из розетки Джима Моррисона, клал на себя пятак-кипу и шел на почту. Кипа не позволяла игле сбежать с дорожек винила, и я добросовестно разбирал письма Богу. С девяти утра до шести вечера. С Break On Through до Alabama Song. Потом пластинку переворачивали, и я играл в баре. С Light My Fire и до The End. Потом меня протирали бархоткой в душе, укладывали обратно в конверт, то бишь в кровать, и укрывали электрическим Джимом Моррисоном. А утром все начиналось сначала, и меня запиливали все больше и больше.

В одну из ночей я проснулся от холода. Мое электрическое одеяло, мой Джим Моррисон умер. Внезапно и навсегда. Словно ванная парижской квартиры на рю Бэтрейи, 17 вселилась в мою убогую съемную однушку (ну хорошо, блядь, полуторакомнатную квартиру) на Дорот Ришоним, 5. Все кончилось.

Я пошарил рукой на тумбочке, нащупал спички. Детка, зажги мой огонь.

Осиротевшие спички не хотели гореть. Зажглась только последняя, но сигарет все равно не было. Все кончилось. Спички кончились, сигареты кончились, сердце кончилось, остались только холод да любовь в сердце, которое кончилось.

Вот поэтому я спрашиваю тебя: как там наверху? Холодно?

Молчишь. Хотя чего я спрашиваю, The End — это всегда холодно. Но мой The End — через три часа и пятьдесят пять минут.

А пока еще — Light My Fire.

Мы все приговорены к высшей мере

А потом было второе пришествие тебя. Ты — это Бог. Как и в прошлый раз, ты непонятно как появился. Просто тогда ты непонятно как появился в бабушкиной квартире на Соколе, а сейчас ты непонятно как появился в моей съемной квартире на Дорот Ришоним, 5 в Иерусалиме. Наверное, я опять забыл закрыть дверь. А может, ты действительно вездесущий. Ты был вездесущий и еще какой-то растерянный, виноватый, старался не смотреть ни на меня, ни на Моррисона,