Венера - Генрих Манн

Нино отвернулся.

— И мы тоже.

— Вы не имеете никакого права беспокоиться обо мне.

Он топнул ногой.

— Какой сварливый молодой человек, — пробормотал Рущук. Он, наконец, нашел на скользком камне место, где надеялся не соскользнуть в своих галошах, и раскрыл зонтик.

— Идемте со мной.

— Посмейте прикоснуться ко мне!

— Хорошо, хорошо, я не трогаю вас… Вот он, молодой человек, которому досталось все, — сказал он самому себе и исподлобья с горечью оглядел Нино воспаленными глазами.

— Приходишь и застаешь эту женщину в ее сказочном дворце, где она преподносит себя, как подносят на блюде из золота и эмали тонкую, редкую дичь, белую куропатку, или что-нибудь в этом роде, уже слегка попахивающую. Крупная жемчужина между двумя большими локонами на лбу и другая в бледном ухе имеют точно такой же неопределенный блеск белил, как и лицо, Оно блестит так матово, оно омыто жирными водами, покрыто пудрой: это мудрое произведение искусства. Благородные формы щек, носа, рта защищены от повреждений утомленной кожей. Глаза, слегка покрасневшие, окружены темными кругами, которые позволяют догадываться, обещают, мучат… Она носит тюрбан, по-восточному сдержана и охвачена холодным опьянением. Она знает себя: знает, сколько сладострастия может дать ей каждый из ее членов, так точно, как я знаю, сколько денег мне должен тот или другой человек… И всю эту гордую культуру и обдуманную зрелость кому она дарит, куда выбрасывает? Она бросает их в сорную траву, она дарит их молодому человеку, который мог бы есть сорную траву точно так же, как белую куропатку, — и оттого, что его тщеславие немного задето, он стоит на камне в воде, топает ногами и не хочет идти в постель!

Нино слышал только одно. Он переступил с ноги на ногу.

— Вы кончили? Заметьте себе, что герцогиня никогда не белится!

И так как Рущук сострадательно покачал головой.

— Берегитесь думать это!

При этом он ткнул кулаком в живот Рущука, который сильно пошатнулся. Тяжелое тело склонилось к выступу утеса. Нино подхватил его, оба побледнели, Нино при мысли: «С дон Саверио бороться мне было не под силу; как же я смею касаться этого? Я трус!»

Рущук лепетал:

— Нас могут увидеть… Вот видите, теперь вы сами подхватываете меня. А если бы вы столкнули меня в воду, вы сами вытащили бы меня, потому что я так закутан в свой непромокаемый плащ, что утонул бы в луже воды. Оставьте же глупости. Я кое-что расскажу вам… Мой зонтик тоже пропал… Вы, собственно, могли бы сами сказать себе, что визит к герцогине меня достаточно волнует. Я не дон Саверио, для того это дело. Он хотел бы на ней зарабатывать деньги, как раньше. Но я способен чувствовать, молодой человек, и я страдаю оттого, что все могут обладать этой женщиной.

— Вы тоже страдаете?

Нино визгливо расхохотался.

— Да, оттого, что все обладают ею, только не я.

Рущук говорил монотонно, производя руками короткие, неуверенные движения. Перенесенный испуг и долгое, выношенное желание, опасное положение в обществе юного безумца среди непогоды на скользком, отвесном утесе, и при этом сознание, что герцогиня с террасы наблюдает за его барахтающимся силуэтом на фоне катящего волны моря — все это вредило его сдержанности.

— Раньше, в продолжение нашей долгой дружбы, она никогда не беспокоила меня. Она была герцогиня и нечеловечески высокомерна, и я твердо верил, что обладать ею невозможно. Конечно, ею все-таки обладали, и теперь я в уме рассматриваю с этой точки зрения всех старых знакомых. Они все у меня на подозрении, — это, знаете ли, необыкновенно неприятно. Даже мучительно. Почему бы и не я тоже? — спрашиваю я. — Герцогиня, красавица и доступна, — ведь всякому хотелось бы обладать ею!.. Теперь она уж больше даже не притворяется. Все обладают ею совершенно открыто.

— Вы лжете, — прорыдал Нино.

— Вы что-то сказали? Итак, все обладают ею, а я все еще нет: это нестерпимо. Я достиг так многого в жизни, а того, что доступно каждому…

— Видите ли, нельзя быть таким безобразным, как вы.

— Это я тоже говорю себе. Но до сих пор это никогда мне не мешало. Я еще добьюсь своего. Только у меня времени уже немного. Иногда, среди дел, во время совещания министров, представление об этой герцогине и ее бесчисленных любовниках мучит меня настолько, что я не могу больше работать. Я задыхаюсь и теряю ход мыслей. Мое положение опасно, молодой человек, может сразу наступить конец.

— Так издыхайте!

Рущук подскочил на месте.

— Почему же? Вы сами еще будете очень довольны тем, что я существую на свете. Ведь я не требую от вас, чтобы вы уступили мне герцогиню — хотя вы могли бы отлично это сделать.

— Мог бы это сделать? О, уходите скорей, я чувствую, что иначе сделаю что-нибудь, о чем буду жалеть всю жизнь!

— Я слышал, что у вас денег немного. Сколько вы хотите? Ведь вам нужно только настроить вашу подругу и своевременно послать за мной. Внушите ей сострадание ко мне!

— Уходите, уходите! — стонал Нино, стиснув зубы, предостерегая и боясь самого себя.

— Чего же я требую такого особенного? Красивую кокотку друзья передают один другому, не правда ли? А в чем здесь разница, молодой человек? Если бы у этой герцогини не было денег, чем была бы она тогда?

Он взвизгнул, потому что нога Нино была уже в воздухе, на пути к его животу. Но Нино отскочил. Он обеими руками прикрыл глаза.

— Уйдите, — умолял он. — Если я открою глаза и вы будете еще здесь…

— Вот так молодой человек; с ним совсем нельзя разумно говорить! — лепетал Рущук, сползая со скалы. Когда Нино открыл глаза, голова опять, точно отрубленная, лежала на краю и качалась. Губы со старческим упрямством продолжали твердить все те же предложения. Наконец, она исчезла.

Тусклое, бледное зарево заката расплылось, накрапывал дождь. Нино один поднялся назад в Равелло. Время от времени он останавливался, стиснув зубы, сжав кулаки, и, громко дыша, боролся со своими мыслями. Они не давали заглушить себя, он с омерзением отбрасывал их от себя, и ночь казалась ему отравленной ими.

— Ты помнишь, как ты ревновал тогда, в вилле, когда приехал Якобус? Ты был очень несчастен, не правда ли, ты не знал, что происходит в комнате Иоллы. Но вдруг ты увидел зажженную сигару Якобуса, ты бросился к нему, ты был спасен: он здесь, рядом с тобой!.. Кто с тобой теперь?

— О, это бессилие, это ужасное бессилие перед бесчисленными, безыменными, обладавшими ею. Если бы я ревновал к обоим негодяям, которые теперь спят под одной крышей с ней! Нет, я не ревную к ним; иначе я мог бы вмешаться, неистовствовать, вырвать ее из их объятий, простить. Но есть худшее: бывшее, то, чему уже нельзя помешать. Я не могу вырвать ее из объятий ее воспоминаний. Она вся покрыта клеймами старых ласк и следами давних поцелуев. Я не узнаю ее больше… Иолла!

Он зарыдал. Представление о всех ее прошлых наслаждениях зажгло его кровь; она вдруг выступила перед ним во всем великолепии своей улыбки. Он протянул к ней руки, он упал на колени. С хриплым криком отскочил он в сторону: он наткнулся на одного из ее любовников, увлекшего ее за собой на землю, в чащу папоротника. Нино бросился бежать; но они были уже впереди него, они лежали у дороги. Большие, извивающиеся тела, наслаждавшиеся его возлюбленной, плакавшие у нее на груди или ликовавшие, уста в уста с ней. И он видел, как она, его возлюбленная, расточала все ласки своего тела: самые редкие, самые тайные, о которых он вспоминал только с гордым трепетом, — они валялись повсюду у дороги!

— Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя! — кричал он ей. Потом вспомнил, что и барона Рущука представление о герцогине Асси и ее бесчисленных любовниках мучило до удушья, и, согнув спину под таким позором, Нино, ничего не видя, карабкался на гору, споткнулся, упал лицом вниз, поднялся и, шатаясь, пошел дальше, чувствуя привкус слез и крови на губах.

Наверху, откуда был виден город, он закрыл лицо руками, прислонился головой к дереву и спросил его:

— Неужели это возможно?

Никто ему не ответил. В нем самом тоже все замолкло. Отупевший, ошеломленный всеми этими образами и своим собственным отчаянием, он дошел до дома, остановился перед углом, под которым дом вдавался в боковую улицу, и стал упорно смотреть наверх, в надежде, безумие которой сознавал. Счастье, охраняемое этим немым домом, в глубине города, который был только грезой, — все это так глубоко спрятанное счастье не могло уйти. Кто же украл его? Нет, здесь не было никого, Иолла узнает его сверху, она увидит его сквозь щели ставней своего окна. Она заметит, как подергивается и блестит его лицо, и она сейчас откинет ставни и крикнет ему, что его напугало только его воображение: счастье, все еще заботливо охраняемое, лежит в саду под олеандром; она позовет его.

Он ждал. Короткая ночь уже приходила к концу. Тогда Нино топнул ногой и пошел обратно с диким спокойствием, наслаждаясь собственным трагизмом. Он углубился в ущелья; на каждый камень, на который он ступал, уже становилась рядом с его ногой нога Иоллы. Какое значение это имело теперь? Тучи низко нависли над горами. Замок Салерно казался призрачным замком. Неужели это тот самый, в котором ликовал юный Асклитино? Под серым покровом этого утра земля покоилась тихая, задумчивая, покорная. Масличные деревья в глубине росли теснее и казались более темными; их стволы тихо скрещивались, между ними носились белые воздушные фигуры. Знакомые тропинки, их тропинки, тянулись все такие же темные и мягкие. Добродушные овцы вытягивали головы у изгородей, а оба молчаливых старика терпеливо ждали, пока животные плелись дальше… Нино возмутился всем этим миром!