Плевенские редуты - Борис Изюмский

Заиграли рожки турецкой пехоты, она ринулась в атаку на батарею. Свинцовая буря разразилась над ней, неся вихри пуль.

Опять прозвучала властная команда Бекасова: — Прибавить по кругу сто саженей… Картечной гранатой! Пли!

Отхлынула красная волна фесок; улеглась в высокой кукурузе, мгновенно проросшей цветами мака, упряталась справа в винограднике и среди старых абрикосовых деревьев.

У расшатанных лафетов дымились гильзы от снарядов, туман и дождь охлаждали раскалившиеся стволы, пахло порохом и горелой краской.

Теперь три турецкие батареи сосредоточили огонь на позиции Бекасова. Вот прямым попаданием снаряд искорежил станину, другой — перевернул орудие вверх колесами, третий — ударил в срез дула и словно откусил от него кусок. Убило ездовых канониров, ящичного, вожатого.

Пошла в атаку отборная турецкая кавалерия. Батарея, видно, очень мешала.

Бекасов стал у единственного, оставшегося целым орудия за бомбардира-наводчика. Русов подносил ему снаряды. После каждого выстрела Бекасов, прильнув глазом к трубке, наблюдал за разрывом.

…Солдаты любили своего капитана за то, что в походах шел он чаще всего рядом с ними, хотя мог бы и ехать верхом, за то, что на привалах делил голод и жажду. Сдержанный, немногословный, справедливый, он как нельзя больше пришелся по душе и Огояну. Сейчас, в минуту смертельной опасности, Русов счастлив был, что стоит рядом с капитаном, посылает снаряд за снарядом в сторону ненавистных убийц своего отца. Русов оглох от грохота, губы его потрескались от жажды, почернели. Черный от пороховых клубов пот застилал лицо, черная от дыма рубашка взмокла. В ушах щемило и гудело. А Русов все подавал и подавал снаряды.

Конница повернула назад, но один, самый отчаянный всадник доскакал до бекасовской батареи и рубанул капитана саблей по левому плечу.

Стоян схватил ружье убитого фейерверкера и размозжил голову турка. Тот дико вскрикнув, свалился на землю; на всякий случай Русов ударил врага еще банником по голове. Сняв с него американский пятнадцатизарядный винчестер, Стоян привязал трофейного коня к станине и, подбежав к Бекасову, припал ухом к груди. Сердце не билось. Стоян, всхлипнув, стянул с головы фуражку с надписью на околыше: «Вторая батарея», перекрестился и помчался в гущу боя — отомстить за капитана, за Болгарию, за всех погибших…

… Еще в детстве Стояна тянуло к лошадям. Это, пожалуй, началось в деревне под Систово, куда на лето приезжал он гостить к тетушке. В тех местах разводил коней турецкий помещик Мустафа-ага. Мальчик часами мог издали наблюдать за чисткой в конюшне, смотреть на полюбившегося Идриса, был счастлив, если его допускали помыть коня, и — вдвойне, если разрешали проехаться верхом.

Сейчас, несмотря на потрясения, перенесенные за несколько последних часов, он упоенно мчался карьером, и ощущение неуязвимости наполняло его до предела. Фуражка слетела с головы, ветер до боли свистел в ушах, где-то рядом обрушивался шрапнельный дождь, а Русов скакал к редуту, туда, где он был всего нужнее.

Стоян рано похоронил капитана. Наверное, треск разрывающихся гранат, грохот орудий заложили уши, и это помешало ему услышать биение сердца Бекасова.

Через полчаса Федор Иванович пришел в себя, приподнялся. Картина страшного разгрома батареи безжалостно предстала перед ним. Лежал в яме от снаряда, наполненной водой, маленький фейерверкер с оторванной головой; были перебиты все расчеты, все номера. Валялись окровавленные тряпки, сломанный приклад, разорванная сумка с боевыми зарядами.

Особенно жаль было Федору Ивановичу озорного фейерверкера, почти мальчишку, Гришу Лопунца. На прежней позиции Лопунец без оружия отправился наломать кукурузы — впереди батареи — и так увлекся, что наткнулся на пожилого низама, тоже ломавшего кукурузу и тоже без оружия. С минуту они стояли друг против друга, выпучив глаза, не зная, что делать. Наконец турок с криком о помощи побежал к своим. Гриша догнал его и, вскочив на плечи, направил, дергая за уши, турка в сторону батареи. Так и приехали. Турка препроводили в штаб полка.

Капитан с горечью поглядел на обезглавленного Лопунца: «В день ангела… дому Романовых…».

Мундир Бекасова был в крови, из-под разрубленного погона продолжала вытекать кровь.

… Скобелев, разглядев в бинокль, что происходит истребление батареи Бекасова и видя ее полную незащищенность, остановил какого-то подпоручика.

— Скачите к батарее капитана Бекасова, — он рукой указал куда, — передайте приказ отступить на прежние позиции, укрыть за бруствером то, что осталось.

Подпоручик в щегольской форме, густо измазанной грязью, козырнул и поскакал к батарее, вздрагивая от каждой близко пролетающей пули, припадая к гриве каракового коня.

Не доскакав до батареи шагов двадцать, он выкрикнул приказ Скобелева и, всадив шпоры в бока коня, умчался.

Бекасов напряг последние силы, поддерживая правой рукой левую, ставшую свинцовой, пошел прочь от огневых позиций, скрылся в зарослях кукурузы. Ее пожухлые листья, жестяно, мертво шелестя, неохотно расступились.

В полдень Верещагин, взяв с собой дорожную сумку, складной стул о трех ногах, этюдник, флягу с водой, набив карманы галетами, стал спускаться поближе к редутам. Издали они выделялись сильными пятнами в огневых белесых прочерках.

Он шел долго, опираясь на палку, прихрамывая. Дьявольски ныла рана. Наконец расставил стул из бука с брезентовым сиденьем, воткнул железным острием в землю парусиновый зонт, установил мольберт с холстом, натянутым на подрамник. Но раздумал начать работу с холста, извлек из кармана плаща железную коробку с акварельными красками, походный альбом и стал делать беглые наброски панорамы. Кисть казалась маленькой в его пальцах. Затем карандашными штрихами старался передать вид редута издали — в тот момент, когда там пробегали строчки огня одна над другой. Вероятно, иной редут укрывал батальон, а иной и несколько.

Верещагин оставил на листе несколько мазков акварелью, желая закрепить в памяти цвет этой огневой, в синеве, строки. Память несовершенна и многое не удерживает, а материал надо копить. Он словами записал, какая здесь еще понадобится гамма красок, какой цвет позже придать.

Неподалеку разорвалась граната, осколок ее пробил зонт, и палитру засыпало землей. Василий Васильевич, спокойно стряхнув ее, продолжал работать. Но сердце тревожно сжалось: «Да не трус ли я?».

Этим вопросом он задавался не однажды, искал отчаянные минуты и, чтобы ответить на него, ходил недавно вместе с казачьей сотней Афанасьева в разведку боем: вызвать на себя огонь турок. Может быть, и в подобном вечном самоиспытании он родственен Михаилу Дмитриевичу? И сейчас кругом жужжат, шлепаются пули. В их «пении» он научился различать разные мотивы. Пуля на излете имеет свой голос. Перевертыши и рикошетированные — совсем другой. Есть посланные навесно и прицельно.

Рой пчел и одна пчела. Цок при ударе о камень. Змеиное шуршание, если зарывается в сухую землю, и ехидное чавканье, если попадает в лужу. А в тело рядом стоящего входит, словно призывая сохранить тайну: тсс! Поют, стонут, посвистывают, шипят, как раскаленное железо, опущенное в воду. Даже воют и мяукают. И каждая ищет тебя.

Нет, этот зонт на поле боя смешон. Верещагин выдернул его из земли, сложил и теперь сидел в парусиновом плаще, нахохлившийся, древний. Струилась борода, глубокие морщины пролегли на переносице, мудрый взгляд был печален.

Началась атака: люди падали, совершали подвиги, трусливо пытались перехитрить смерть, гибли… Зачем так устроен мир?

Но следовало запомнить все: взрывы гранат, похожие на кочаны капусты из дыма и земли; вон того убитого солдата, что лежит с оторванной челюстью в канаве, бережно прижимая к груди манерку с недоеденной кашей. Даже звуки: шрапнель стлалась с шумом веника в бане…

…Шагах в ста от Верещагина вышел из зарослей кукурузы русский офицер и упал. Неужели убит?

Верещагин, прихрамывая, поспешил к нему. У офицера промок от крови мундир, но он еще дышал. Василий Васильевич поднял капитана-артиллериста, снял со своего пояса флягу с водой, поднес к губам офицера. Тот сделал несколько жадных глотков, приоткрыл глаза, тихо сказал:

— Спасибо…

— Давайте, капитан, я помогу вам дойти до госпиталя, — решительно предложил Верещагин. Обхватив раненого под мышками, довел до стульчика и этюдника. Продолжая поддерживать офицера, Василий Васильевич собрал левой рукой свое добро и медленно повел раненого к палаткам за дальним бугром.

Здесь уже лежали, сидели сотни раненых. Верещагин окликнул женщину, идущую впереди него:

— Сестра!

Она обернулась, и у Василия Васильевича чуть было не вырвалось: «Сашенька, вы здесь?» Но он вовремя спохватился:

— Александра Аполлоновна!